— Вам же, кретинам, говорили, что это «профи»! — зло крикнул Троицкий.
— Этот «профи» сейчас на дне рыб кормит, — осмелел Николай.
— Уверен? — тяжело посмотрел на него Троицкий.
— Ну не Ихтиандр же он, — поддержал подельника Серов. — По десять минут под водой сидеть.
Ихтиандром звали какого-то киногероя, который дышал жабрами. И он жил под водой, а без воды, наоборот, подыхал.
— А если Ихтиандр? — сощурился Троицкий. Никто ответить не рискнул.
— Если, я спрашиваю, Ихтиандр, тогда что? Тогда вы все трое у меня по очереди будете по десять минут под водой сидеть. И хоронить потом друг друга…
— Мы из этого все вытрясем, — Дима кивнул на бесчувственного Переса.
Хлороформ неплохо подействовал на графа: в отключке он блаженно улыбался.
— Если он знает!
— Что-то по-любому знает.
— Обыскали его? — пнул Переса Троицкий.
Николай быстро наклонился и выудил из карманов Лысяка бумажник, связку ключей и мобильный телефон. Передал Троицкому. Тот раскрыл бумажник, деньги, не пересчитывая, сунул Серову, достал полицейский жетон и удостоверение с фотографией.
— Анри Перес. Детектив, — прочел он. — И жетон как настоящий. Подготовился, сволочь!..
В сердцах Троицкий зашвырнул бумажник с жетоном за борт. Серов с сожалением проводил его взглядом. Пригодился бы жетон-то… Но говорить это шефу под горячую руку не стоило.
— Очухается скоро?.. — Троицкий снова пнул Переса.
— Часа через два, — виновато сказал Сергей. — Он в эту тряпку с хлороформом так всосался, что…
— Долго, — топнул ногой хозяин. — Попробуйте его откачать…
— Васька, Егорова ранили! — воскликнул Плахов, наведя на пляж подзорную трубу.
Рогов бросился к окуляру. В трубу было хорошо видно, как на пляже медики выгрузили из пастуховской лодки тело Егорова, уложили его на носилки и потащили к машине с красным крестом.
— Бежим на берег, — крикнул Плахов и первым сорвался с места.
И тут же споткнулся, влетев на скорости в небольшой сугроб. Натурально — на горячем каннском асфальте таяла куча снега. А вон, подальше, еще одна.
Рогов тоже недоуменно остановился. Взял горсть снега в ладонь, приложил ко лбу. Холодный.
— Ладно, бежим! Потом разберемся…
— А сахара, ты мне объясни, зачем нам столько сахара?! — Троицкий метался по яхте, как раненый зверь, пиная стены и роняя предметы. Хорошую вазочку хрустальную разбил, например. Пустячок, а жалко.
— Какого сахара? — удивился Серов.
— Какого, бля, сахара?! — Троицкий с размаху пнул коробку. — Вот этого, мэйд ин Пакистан.
Коробка лопнула, из нее посыпался белый песок.
— Продукты сегодня привезли, и сахара зачем-то… как на оркестр! На хера нам столько?..
Серов удивленно воззрился на коробку.
— Демьяныч, я сахар не заказывал. Точно.
— Нет?!
— Нет… И вообще продуктов не заказывал.
— Так, — остановился Троицкий. Оглядел подозрительно всех подчиненных. Вновь перевел взгляд на порошок. — А что же это такое? Как понимать?..
— Кокаин, — предположил Николай.
— Два пуда кокаина! — ухмыльнулся Троицкий. — На всем их сраном побережье столько не наберется… Ну, на — понюхай на всякий случай.
Николай присел, зашмыгал носом.
— Не, не он — не вставляет… Гексоген, может?
Троицкий покрыл пространство четырехэтажным матом.
— За борт, быстро!.. Быстро!!
Сомнительные коробки полетели в воду. А следом за ними — «мясо говядина пять кило, мясо баранина три кило, рис четыре упаковки, масло оливковое литр, масло растительное три литр…».
Раскинувшийся на палубе Лысяк вдруг громко захрапел.
— Угробили шланг, мать-перемать! — чуть не плакал безутешный Пастухов. — Я как знал: угробим!.. И что? Угробили!
Великий путешественник смотрел на ненаглядную гофрированную трубу, как, очевидно, смотрят на собственную отрезанную руку.
— Чего с ним случилось-то? — спросил Плахов.
— Что случилось, что случилось!.. — взвился Пастухов. — О стрингер перетерся, наверное. Теперь бегай, новый ищи. Прикручивай потом! Испытывай потом!
— Да я не про шланг! С Егоровым что?
— Да что случится с вашим Егоровым? Воды наглотался, сознание потерял… Все о'кей с ним будет. В клинику увезли. В госпиталь «Святого Петра». Тут недалеко. Хороший госпиталь. Через час на ноги поставят. А вот кто мне за шланг заплатит, а?..
Плахов засопел и полез в карман.
— Ладно-ладно, — испугался Тимофей. — Есть деньги, не волнуйся! Спонсорье в этот раз прогнулось — как березка… Я ж так, из принципа, мать-перемать. Вы вот рыбы обещали подогнать эксклюзивной. Для испытаний агрегата.
— Будет тебе рыба, — пообещал Рогов. — А ты уверен, что с Егоровым нормалек? Нам сейчас в клинику соваться не с руки…
Тимофей искренне не понимал, чего париться, если человек утоп всего на десять минут. Он сам однажды в Саргассовом море утоп на целые сутки. Ничего — откачали. Месяц, правда, под капельницей валялся в клинике. Но тоже беда не большая: спонсоры все оплачивали…
— А вот еще был случай, — впал в лирические воспоминания Пастухов. — Был у меня как-то один навороченный такой проектец. Пешком, значит, зимой через тайгу от Иркутска на Наймакура. И где-то, значит, посередине пути встречаю я, значит, медведя, мать-перемать…
Игорь с Василием путешественника не слушали. Телефон полиции — немыслимо! — был занят. Вряд ли такое случается во Франции часто. юА вот случилось — в самый роковой момент.
Дима никогда не кололся. Серов тем более. Николай по молодости, только переехав в Питер, с полгода торчал, но науку точно находить вену и по ходу дела знал слабо, доверяясь корешам, а со временем и совсем забыл.
Короче, долго торговались, кто будет вводить в вену плененному Лысяку двойную дозу «оттягивающих» витаминов. В конце концов согласился Дима. Когда раствор пошел в кровь, Лысяк задергался, как под электрошоком.
— Не загнется? — опасливо дернулся в такт жертве Серов.
— Не загнется, — Дима хлопнул Анри по плечу. — Мужик молодой… почти.
И начал охаживать Переса увесистыми пощечинами:
— Эй, придурок! Просыпайся!.. Рота, подъем!
Лысяк медленно открыл один глаз. Левый. Закрыл.
Так же медленно открыл правый. Услышав грозный вопрос Димы «ты кто такой?», Перес неестественно захохотал. Как от щекотки.
— Чего это с ним? — забеспокоился Серов. — Крыша не съехала?
Он беспокойно покосился на дверь, за которой продолжал бушевать Троицкий. Не раздолбал бы яхту…
— Я ей съеду! — фыркнул Дима. — Щас успокою, не ссать! Я говорю, кто ты такой?!
На сей раз Дима закатил гостю совсем уж увесистую пощечину. Тот продолжал хохотать.
— Мсье, я не понимаю… Не смешить меня…
— Вот, гад, — русский забыл! Ничего, щас вспомнишь! — возмутился Николай.
Он отстранил Диму, шагнул к Лысяку, стянул галстук на его шее… Серов и Дима предостерегающе подняли руки: удушишь, дескать, сейчас.
Но с Лысяком ничего не случилось. Он корчился от боли, но из состояния веселья не выходил.
— Хи-хи-хи. Что вы делаете? — заливался Лысяк. — Мне же больно. Хи-хи-хи.
— Ну до чего нация тупорылая! — изумился Дима. — Вся им это… ля-ля-фа… се-ля-ви… Его душат, козлину, а он рыгочет.
Он снова принялся мучить киллера:
— Удавлю, сволочь! Говори, кто Демьяныча заказал?! Где матрешки заряженные?!
— Отпустите, мне больно…
Это были первые слова, которые Перес произнес по-русски. И без нервического хохота.
— То-то же! — Николай удовлетворенно отпустил галстук. — Уф! Вспотел аж. Скотина французская…
Серов наклонился к Пересу, заглянул в неестественно блестящие глаза:
— Отлично. Очухался, недоносок. Кто ты?
— Я — граф! — валяясь в изнеможении в кресле, Перес, тем не менее, ухитрился пафосно вздернуть подбородок.
— Граф? — недоверчиво хмыкнул Серов. — Погоняло, что ли? Ты из каких вообще?.. Под кем работаешь? Сосульку знаешь?..
— Граф Анри Перес… — заявил граф Анри Перес. И вновь расхохотался: — Моя бабушка была есть фрейлина императрицы. Я дворянин, я требую уважения меня!
— Ты переборщил, похоже, — с укором сказал Серов Николаю.
Если этот спрыгнул с катушек, Демьяныч не простит. Кого-то со злости уложит на месте. Придется сдавать Белое Сердце.
— Представляйте, императрица так любит петь… — воодушевленно болтал Лысяк, — так любит, так любит… Сопрано, хи-хи-хи. А бабушка у нее солистка… Калинка-малинка-малинка-моя-моя-ягода-калинка-твоя-не-моя…
— Твоя — не моя, тьфу! — плюнул Серов. — Слышь, Димон, вколи ему еще че-нибудь, чтоб замолк.
Дима набрал в шприц слабый раствор успокоительного.
— Господа, я с детства боюсь уколов… — заверещал Перес.
«Я уколов не боюсь, если надо — уколюсь», — всплыли в голове Егорова детские стишки. А потом другие: что-то про белую палату и крашеную дверь.
