— Это хей! — воскликнула она, как ребенок, получивший подарок ко дню рождения. — Это хей! Они собираются танцевать хей! Значит, ты им понравилась, Мегги! Они танцуют для тебя! Теперь ты им друг!
Матроны — все пожилые: с лицами, поражавшими и даже пугавшими отсутствием всякого выражения — начали двигаться в каком-то тяжеловесном ритме. Положив на плечи вилы, как ружья, они образовали прямую шеренгу и стали тяжело притоптывать, слегка покачиваясь в разные стороны. Их перевитые лентами косички подрагивали в такт музыке, становившейся все громче и громче. Движения их дополнялись пируэтами, и я заметил, что прямая шеренга изгибается, принимая вид полумесяца.
— Никогда не видела такого танца! — В голосе Мэгги звучало недоумение.
Я тоже никогда не видел подобного танца, и во мне уже росла мучительная и леденящая кровь уверенность, что никогда в жизни не захочу посмотреть на этот танец — и совсем не потому, что, судя по сложившейся ситуации, мне вообще больше не доведется ни на что смотреть.
Труди как будто повторила мою мысль, но ее зловещий смысл не дошел до Мэгги:
— И никогда больше не увидишь, Мэгги! Это только начало… О, Мэгги, ты им понравилась! Посмотри, они тебя зовут!
— Меня?
— Конечно тебя, Мэгги! Ты им понравилась. Иногда они зовут меня, а сегодня — тебя.
— Но, Труди, мне надо идти…
— Ну Мэгги, пожалуйста! На одну минуту! Тебе ничего не нужно делать. Просто стоять и смотреть на них. Пожалуйста, Мэгги! Если ты откажешься, — они обидятся!
— Ну хорошо! — наконец с улыбкой сказала Мэгги. — Но только на минутку…
Через несколько секунд Мэгги, явно смущаясь и нехотя, стояла перед шеренгой танцующих. Концы шеренги то выпрямлялись, то, приближаясь, охватывали ее полукругом. Постепенно рисунок и темп танца изменились, и шеренга, убыстряя движения в такт музыке, превратилась в кольцо, сомкнувшееся вокруг Мэгги. Кольцо сжималось и расширялось, сжималось и расширялось. Приближаясь к Мэгги, женщины склоняли головы, а удаляясь от нее, откидывали головы назад, взметая в воздух косички.
В поле моего зрения появился Гудбоди. С доброй и ласковой улыбкой он отечески взирал на присутствующих. Остановившись рядом с Труди, он положил руку ей на плечо. Она, просияв, подняла на него улыбающиеся глаза.
Я почувствовал тошноту. Хотелось отвести взгляд, но это значило бы предать Мэгги, а я никогда бы не мог предать ее. Но, видит Бог, теперь я уже ничем не могу ей помочь. А лицо Мэгги выражало не только смущение, но и недоумение и растущее беспокойство. Она с тревогой взглянула на Труди в просвет между танцующими. Та широко улыбнулась и весело помахала ей в ответ.
Внезапно характер музыки изменился. Нежная танцевальная мелодия, плавная, несмотря на свой маршевый ритм, вдруг окрепла и зазвучала не то чтобы воинственно, но с какой-то резкой, первобытной и неистовой жестокостью. Матроны, расширив круг, снова начали сходиться. С моего возвышения я еще мог видеть Мэгги. Широко раскрыв глаза, с выражением страха на лице она изгибалась, ища глазами Труди. Но напрасно она ждала от Труди спасения. Труди уже не улыбалась — она крепко сжала обтянутые перчатками руки и облизывала губы медленно и с каким-то наслаждением.
Я повернулся и взглянул на Марселя. Он делал то же самое. Но при этом он держал меня под прицелом и следил за мной так же внимательно, как и за происходившей внизу сценой. Я был бессилен что-либо сделать.
Матроны, притоптывая, сжимали круг. Их лица теперь выражали безжалостную и беспощадную жестокость. Страх в глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка зазвучала еще резче и громче. И вдруг совсем по-военному вилы взметнулись вверх, а потом опустились, нацеливаясь на Мэгги. Она вскрикнула, потом еще раз, но голос ее был едва слышен среди мощного и почти безумного воя аккордеонов. В следующее мгновение Мэгги упала, и все, что милосердная судьба дала мне увидеть, были спины женщин, а также взлетающие и опускающиеся вилы, вонзающиеся в неподвижное тело, лежащее на земле.
Я не мог больше смотреть. Я отвел взгляд — и тогда увидел Труди. Ее пальцы сжимались к разжимались, в ее завороженном взгляде проглядывало что-то уродливое, животное. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди с благодушным, как всегда, лицом, но с выдающими его чувства почти остекленевшими глазами. Души, полные зла, больные души, давно уже перешедшие границы, отделяющие разум от безумия.
Я заставил себя снова посмотреть в ту сторону. Музыка становилась спокойнее, теряя свой дикий и отрывистый характер. Неистовство женщин постепенно поутихло, взмахи вилами прекратились, и я заметил, как одна из матрон подхватила на вилы охапку сена. На мгновение я увидел поверженную фигурку в блузке, которая когда-то была белой, а потом охапка сена скрыла ее от моих глаз. Вскоре туда же упала вторая охапка сена, потом еще и еще, и под протяжную танцевальную мелодию, которая теперь ностальгически пела о старой Вене, женщины соорудили над Мэгги новый стог.
После этого Гудбоди и Труди, которая снова улыбалась и весело болтала, направились в сторону деревни.
Марсель отодвинулся от щели и вздохнул.
— Доктор Гудбоди удивительно хорошо умеет устраивать все эти штуки, вы не находите? Какой вкус, какое чутье! Выбрано и место, и атмосфера! И все так изысканно, так изящно! — Хорошо модулированный голос образованного человека, выпускника Оксфорда или Кембриджа, исходивший из этой змеиной головы, вызывал не меньшее отвращение, чем слова, которые он произносил. Как и все остальные, Марсель тоже был совершенно безумен.
Он осторожно подошел сзади, развязал платок и вытащил у меня изо рта грязную, вонючую тряпку. Я понимал, что он сделал это не из гуманных соображений, и я оказался прав. Небрежным тоном он сказал:
— Хочу услышать, как вы завопите. Думаю, что там, на лугу, не обратят на это никакого внимания.
В этом я был уверен. Я сказал:
— Удивляюсь, как это доктор Гудбоди решил убраться отсюда! — Я не узнавал своего голоса — он звучал сдавленно и хрипло, и я с трудом выговаривал слова, словно у меня было повреждено горло.
Марсель улыбнулся.
— У доктора Гудбоди срочные и важные дела в Амстердаме.
— И важный груз, который он должен доставить в Амстердам.
— Несомненно! — Он снова улыбнулся, и я увидел, как, точно по-змеиному, раздулась его шея. — По классическим правилам, мой дорогой Шерман, когда человек оказывается в вашем положении и для него все потеряно, когда он должен умереть, то находящийся на моем месте обычно объясняет ему во всех деталях, где и какие ошибки совершила жертва. Но в данной ситуации, уже не говоря о том, что список ваших ошибок утомительно длинен, я не желаю тратить на это время. Так что давайте лучше продолжим наше дело, хорошо?
— Какое дело? — недоуменно спросил я, а сам подумал: «Вот оно, начинается». Тем не менее, я ощущал безразличие. Для меня все потеряло значение после смерти Мэгги.
— Послание от мистера Даррелла, разумеется… — Острая боль пронзила шею и часть лица, когда он ударил меня стволом ружья. Я подумал, что он сломал левую скулу, но уверенности не было. Зато я очень ясно почувствовал, что он выбил мне два зуба.
— Мистер Даррелл сказал, — со счастливым выражением продолжал Марсель, — что я должен передать вам, ему очень не нравится, когда его бьют рукояткой пистолета. — На этот раз он зашел с правой стороны и, хотя я знал, что он сейчас ударит, и попытался откинуть голову назад, мне не удалось увернуться от удара. Почему-то сейчас боль была не такой сильной. Но перед глазами словно вспыхнул ослепительный свет, и на некоторое время я потерял сознание. Лицо горело, как в огне, но мысль работала с удивительной ясностью. Еще парочка таких ударов — и даже специалист по пластическим операциям с сожалением покачает головой. Но даже это не было главным. Главное заключалось в том, что при подобном обращении я очень скоро потеряю сознание, и возможно, даже на несколько часов. Оставался лишь один выход: нарушить ритмичность ударов.
Я выплюнул зуб и коротко бросил:
— Педик!
Это его проняло. Налет респектабельности оказался не толще луковой шелухи, и она не просто сошла с него, а мгновенно улетучилась. Вместо Марселя стоял первобытный дикарь, который набросился на меня с безрассудной, слепой и неукротимой яростью безумца. Удары приходились по голове и плечам, беспорядочные удары ружьем и кулаками, и когда я пытался защититься, прикрывая лицо руками, он обрушивался на корпус. Я застонал, глаза мои закатились, ноги превратились в желе, и если бы не веревки, я бы рухнул наземь. Но они держали меня за кисти рук, и я беспомощно повис, почти теряя сознание.
Еще несколько ударов, и он остановился. Очевидно, дошло, что он напрасно теряет время, так как, с точки премии Марселя, расправляться с человеком, потерявшим сознание и не ощущавшим боли, не имеет ни малейшего смысла. Он издал странный гортанный звук, выражающий разочарование, и тяжело перевел дух. Я не мог понять, что он собирается делать дальше, так как не решался открыть глаза. Потом я услышал, что он отошел в сторону, и рискнул приоткрыть глаз. Приступ помешательства прошел, и Марсель, который, видимо, отличался не только садизмом, но и практичностью, поднял мою куртку и обшарил карманы в тщетной надежде найти бумажник; а поскольку бумажники всегда выпадают из нагрудного кармана, когда куртку перекидывают через руку, я благоразумно переложил его в карман брюк — тем более, что кроме денег, в нем лежали мои водительские права и паспорт. Марсель быстро сообразил, где надо искать. Я услышал приближающиеся шаги, а в следующую секунду рука уже выуживала бумажник из кармана.
