душной мокрой глуби, поднимался нездоровый туман, просаживал до костей – когда он окутывал тайгу, влажной тяжелой ватой повисал на ветках деревьев, то не спасал даже огонь – около костра было так же сыро и прохладно, как и везде. – Запер нас и засов на двери задвинул.
– Ты лучше о еде подумай, продукты кончаются. Что есть будем?
Вытащив руки прямо из пламени – в огне держал, и ничего, – Сметанин сморщился недовольно:
– Опять я?
– А кто же еще? Федор Михайлович Достоевский? – В голосе Раисы зазвучали трескучие скандальные нотки.
«Кухня! Всюду одно и то же – кухня, кухня, кухня. – Сметанин снова сунул руки в пламя, ему казалось, что он заболевает или уже заболел, внутри – сплошной холод, один лишь холод и больше ничего. – Пахнет подгорелыми котлетами, каждый старается плюнуть в кастрюлю соседа. Ну чем, спрашивается, одна баба отличается от другой? Только тем, что умеет резвее раздвигать ноги? А так что у одной кухонное воспитание, что у другой, что у третьей – ничем иным любезные отечественные дамочки из окружающей среды не выделяются».
– Жаль, карабин в тамбуре оставили. – Сметанин зябко передернул плечами. – С другой стороны, что карабин без патронов? Обычная дубина… Но дубину можно добыть и в другом месте.
Он, похоже, говорил сам с собою, Раиса в его сторону даже головы нет повернула, Сметанина задела ее грубость, который как ни скрывает какая-нибудь красивая образованная особа, обязательно проступает наружу…
– Ладно, попробую чего-нибудь добыть и без карабина, – наваждение у Сметанина прошло, и он, словно бы вернувшись в этот мир, улыбнулся Раисе виновато и открыто, – ну будто не был только что раздражен… Подумал невольно: мужицкая доля такая, что никогда мужчина не будет прав перед женщиной – ни в доме, ни на улице, ни в тайге, с этим неравенством надо было мириться. Остается только посочувствовать мужской половине человечества, Сметанин в этом смысле был таким же, как и все.
Раиса настороженно покосилась на него – она только что видела недобрые, лишенные блеска глаза Сметанина, – ну совсем, как у мертвеца, сжим рта был холодным и каким-то синюшным, и вдруг он так резко изменился…
– Но ты тоже подсобляй мне, вступай в борьбу за урожай. – Он хотел, чтобы голос его был наполнен теплыми тонами, но ничего из этого не получилось – слишком неуютно и холодно сделалось в тайге, внутри тоже было холодно, и вообще – в лесу запахло осенью. – Помоги, пожалуйста!
– Каким образом?
– Есть же подножный корм, его здесь вдоволь, ты сама говорила… Пора черемши, лука и щавеля кончилась, но начались ягоды. Голубица, малина, морошка, костяника, княженика. Что еще? Грибы. Очень вкусная и сытная штука – грибы на вертеле, запеченные в тихом огне, когда нет пламени, а есть только сизый жар, горячие распаренные грибы, присыпанные солью – первейшая штука на всех таежных пирушках…
– Я не разбираюсь в таежных грибах… А вдруг наедимся какой-нибудь дряни? В тайге нам никакой врач не поможет, – тут Раиса сделала чисто мужской жест, типично блатной, – и как только Сметанин раньше не заметил в ней ничего блатного? Раиса потыкала себя пальцем по горлу, как ножом. – Вот что мы получим…
– Есть простой народный способ – кинуть грибы в соленую воду. Если изнанка гриба или срез ножки изменит цвет, посинеет или почернеет – такие грибы есть нельзя, а если цвет останется ровный, прежний – гриб этот съедобен.
С сомнением покачав головой, Раиса произнесла:
– Хорошо, что соль у нас есть… Хотя и немного, но есть.
– Вот и будем действовать в этом направлении.
– Ответь мне на один вопрос: мы долго еще будем сидеть взаперти вот тут, – она провела рукой вокруг себя, – в этой чертовой тайге, в комарье, в грязи? Еще не хватает клеща какого-нибудь подцепить. Энцефалитного.
– Энцефалиты опасны в мае, в июне, ты же сама знаешь, а сейчас энцефалита в тайге нет. – Сметанин старался говорить мягко, терпеливо, от недавнего раздражения не осталось даже следа; ведь если Раиса сейчас взбрыкнет и уйдет от него – это будет плохо. В одиночку она выберется из леса – скорее всего, это будет так, – и для нее в таком разе все может кончиться благополучно, из соучастниц она, скорее всего, перекочует в свидетельницы, а может быть, даже вообще в пострадавшие, а вот Сметанина утопят. Выходить из тайги надо только вдвоем. – А что касается вот этого, – он так же, как и Раиса, обвел себя рукой, – ты же видишь, в какой заднице мы сидим! Надо малость выждать. Придет время выходить – выйдем. Без потерь… Обещаю.
Метрах в пятнадцати от их стоянки вился чистый, рябой от быстроты, с которой вода сваливалась вниз, ручей – вполне возможно, золотоносный, в ручье, как засек Сметанин, водились хариусы, – но поймать хариуса было трудно, – и ленки. Ленок в здешних местах обитал отменный – мясистый и неповоротливый, тугодумный, иного ленка медведь, выловив лапой из воды, уже жует, а ленок все еще сообразить не может, что же такое с ним происходит.
У Сметанина с собою был небольшой складной нож, привезенный когда-то из Германии, нож этот специально был сделан для загородных приключений, имел двухрожковую вилку, чтобы можно было поесть культурно и кусок колбасы взять не руками, а вилкой, и нержавеющее, сработанное из золингеновской стали лезвие, и аккуратный штопорок, который был сработан так, что змеевик никогда не вылезал из пробки, не раздирал мягкую плоть и не оставлял после себя мусора – всегда в отличие от отечественных штопоров выдергивался вместе с пробкой… Все в этом ноже было сделано с толком и любовью.
Сметанин всегда носил с собою нож в заднем кармане брюк, складень этот заморский не раз выручал его по части «нарезать хлеба и колбасевича», помогал с форсом, гиканьем и хлопаньем открыть бутылку местного «плодо-овощного» вина и удивлял собутыльников тем, как рукасты гансы – умеют все-таки изготовить толковую вещь.
Он выбрал ровную, не толстую и не тонкую ольховину, чье семя явно было занесено сюда птицей, поскольку ольха поблизости не росла, срезал, ошкурил, сучок, находившийся на конце, подрубил, чтобы нож половчее лег на древко, отщипнул вилку.
Привязал нож к древку – получилась острога. Хотя вилка и не имела бородок и
