Непоколебимая решимость молодого полицейского придавала его голосу такое мощное звучание, что директор тюрьмы растрогался. На какое-то мгновение он поверил в версию Лекока и задумался о той странной борьбе, которую вели задержанный, пытавшийся сохранить тайну своей личности, и следствие, упорно старавшееся докопаться до истины.
– Честное слово, мой мальчик!.. – сказал он. – Вам не занимать мужества!
– Причем бесполезного, – проворчал Жевроль.
Жевроль, этот завистливый инспектор, говорил непринужденным тоном, но в глубине души он ощущал беспокойство. Вера заразительна, и Жевроля смущала непоколебимая уверенность Лекока.
Ведь если этот новичок окажется прав, одержит над ним, Жевролем, которого все в префектуре считали чуть ли не оракулом, победу, то инспектор станет всеобщим посмешищем!.. Какой позор!..
И Жевроль вновь поклялся, что этот столь предприимчивый парень не задержится в Сыскной полиции. Думая о том, как бы устранить соперника, инспектор добавил:
– Надо еще, чтобы у полиции нашлись лишние деньги, дабы платить двум людям за их безумные прихоти!..
Молодой полицейский не захотел отвечать на столь язвительное замечание. Вот уже на протяжении двух недель Жевроль постоянно оскорблял Лекока. Он опасался, что не совладает со своими чувствами, если вступит в спор. Лучше было промолчать и продолжить путь к успеху… Успех! Вот лучшая месть, которая всегда приводит завистников в уныние.
Впрочем, пора было выпроваживать этих назойливых зевак. Возможно, Лекок думал, что Жевроль был способен неуместным шумом привлечь внимание узника.
Наконец они ушли. Лекок поспешно расстелил одеяло и лег на него так, что мог прикладывать к дыре то глаз, то ухо. Он видел почти всю камеру: дверь, кровать, стол, стул. И только небольшое пространство около окна, да и само окно ускользало от его взгляда.
Едва Лекок закончил осмотр, как заскрежетали засовы. Подозреваемый вернулся с прогулки. Он был очень весел и рассказывал какую-то, несомненно, веселую историю, поскольку надзиратель задержался, чтобы выслушать ее до конца.
Молодой полицейский был счастлив, что его эксперимент удался. Он не только все видел, но и слышал. Звуки доходили до него столь же отчетливо, как если бы он приставил к уху акустический рожок. Он не упустил ни единого слова из рассказа, который, впрочем, был весьма непристойным.
Надзиратель ушел. Май немного прошелся по камере, затем сел, открыл книгу со стихами Беранже. В течение часа он, казалось, с упоением разучивал одну из песен. Затем он лег на кровать.
Встал он только тогда, когда ему принесли ужин, и с аппетитом поел. Затем вновь погрузился в чтение и лег спать, когда светильники догорели.
Лекок прекрасно понимал, что ночью глаза ему ни к чему, однако он надеялся услышать откровенные возгласы. Впрочем, его ожидания оказались напрасными. Май беспокойно ворочался, порой стонал. Иногда его стоны напоминали рыдания, но он не произнес ни единого слова.
На следующий день подозреваемый долго лежал на кровати. Услышав звонок, возвещающий о завтраке, около одиннадцати часов, он резко вскочил и, сделав несколько прыжков по камере, затянул во весь голос старинную песенку:
Диоген!
В твоем плаще я,
Свободный и довольный,
Смеюсь и вдоволь пью…
Подозреваемый замолчал лишь тогда, когда в его камеру вошли надзиратели.
Так прошел день накануне, так прошел нынешний день, и следующий день был таким же. Дни, сменявшие друг друга, были удивительно похожими…
Он пел, ел, спал, ухаживал за руками и ногтями. Жизнь так называемого циркача шла размеренно. Он вел себя как прежде, словно счастливый, но скучающий человек.
Этот загадочный персонаж так ловко ломал комедию, что Лекок, пролежавший на животе шесть ночей и шесть дней, не заметил ничего подозрительного.
Однако молодой полицейский не отчаивался. Его насторожило, что каждое утро, когда служащие тюрьмы раздают заключенным еду, подозреваемый непременно запевал свою песенку.
«Очевидно, – говорил себе Лекок, – эта песенка служит сигналом. Но что происходит за окном, которого я не вижу?.. Я узнаю об этом завтра».
На следующий день Лекок добился, чтобы Мая вывели на прогулку в половине одиннадцатого. Затем он попросил директора тюрьмы прийти в камеру подозреваемого. Славный чиновник был недоволен тем, что его потревожили.
– Что вы собираетесь мне показывать? – повторял он. – Что может быть там любопытного?..
– Возможно, ничего, – отвечал Лекок. – Но возможно, произойдет нечто серьезное…
И в одиннадцать часов Лекок запел песенку подозреваемого:
Едва Лекок начал петь второй куплет, как к его ногам упал хлебный шарик размером с пулю, ловко брошенный в окно.
Молния, угодившая в камеру Мая, и та не смогла бы привести директора тюрьмы в столь неописуемый ужас, как этот безобидный мякиш. От изумления он застыл на месте, раскрыв рот, выпучив глаза, словно полагал, что чувства обманывают его.
Какая напасть! Мгновение назад он мог бы дать свою лысую голову на отсечение, поклявшись, что в одиночные камеры невозможно проникнуть. Сейчас же он считал свою тюрьму обесчещенной, униженной, выставленной на посмешище…
– Записка! – повторял ошеломленный директор. – Записка!..
Лекок мгновенно схватил хлебный катыш и торжествующе потряс им.
– Я так и думал, – шептал он, – наши клиенты переписываются!
Увидев, как радуется молодой полицейский, директор тюрьмы сбросил с себя оцепенение и рассвирепел:
– А!.. Мои заключенные переписываются!.. – воскликнул он, заикаясь от гнева. – А! Мои надзиратели исполняют обязанности почтальонов! Клянусь святым именем Господа!.. Я этого так не оставлю!..
Директор направился к двери, но Лекок остановил его.
– Что вы собираетесь делать, сударь? – спросил он.
– Я?! Я соберу всех служащих моей тюрьмы и заявлю, что среди них есть предатель. Пусть они выдадут его мне. Я хочу наказать его в назидание остальным. Если в течение суток виновный не будет найден, весь персонал тюрьмы будет обновлен.
Директор опять хотел уйти, но молодой полицейский удержал его, правда, на этот раз силой.
– Спокойно, сударь, – сказал он. – Спокойно, умерьте свой пыл.
– Я хочу наказать виновного!
– Понимаю вас, но подождите. Сначала обретите хладнокровие. Вполне возможно, что виновным окажется не один из ваших надзирателей, а кто-нибудь из заключенных, по доброй воле помогающих по утрам разносить еду…
– Э! Какая разница…
– Прошу прощения! Разница огромная. Если вы поднимете шум, если скажете об этом инциденте хотя бы слово, мы никогда не докопаемся до истины. Предатель вовсе не безумец. Он не выдаст себя. У него хватит ума, чтобы затаиться. Надо молчать, все скрывать и ждать. Мы установим строжайшее наблюдение, а затем поймаем мерзавца на месте преступления.
Эти соображения были настолько разумными, что директор тюрьмы сдался.
– Хорошо, – вздохнул он. – Я подожду… Но давайте посмотрим, что в этом хлебном катыше.
Однако молодой полицейский не согласился.
– Я предупредил господина Семюлле, – сказал он, – что сегодня утром, несомненно, будут новости. Он должен ждать меня в своем кабинете. И я хочу предоставить ему удовольствие вскрыть этот «конверт».
Директор тюрьмы разочарованно развел руками. А! Он многое отдал бы, чтобы произошедший инцидент остался в тайне, но об этом нельзя было и думать.
– Так пошли к следователю, – сказал он. – Пошли…
И они пустились в путь. Всю дорогу Лекок старался доказать славному чиновнику, что тот напрасно расстроился из-за происшествия, которое было для следствия настоящим подарком. Разве до этого момента он не считал себя хитрее своих заключенных? Какое заблуждение! Разве изобретательность узника не бросала и не будет продолжать бросать вызов бдительности надзирателя?
Когда они вошли в кабинет, господин Семюлле и его секретарь разом вскочили. По лицу молодого полицейского они поняли, что есть важные новости.
– Ну? – взволнованно спросил следователь.
Вместо ответа Лекок положил на стол бесценный хлебный катыш и взглядом был вознагражден за то, что не разломал его от нетерпения.
В катыше лежал крохотный рулончик из тонкой бумаги плюр[22]. Господин Семюлле развернул его и, положив на ладонь, разгладил. Однако, едва взглянув на записку, он нахмурился.
– Ах!.. Это шифрованная записка, – воскликнул он, ударив по столу кулаком.
– Этого надо было ожидать, – спокойно ответил молодой полицейский.
Лекок взял записку из рук следователя и четко стал произносить вслух цифры, разделенные запятыми, в том порядке, в каком они были выведены:
– 253, 15, 3, 8, 25, 2, 16, 208, 5, 360, 4, 36, 19, 7, 14, 118, 84, 23, 9, 40, 11, 99…
– Боже!.. – прошептал директор тюрьмы. – Эта находка ничего не проясняет.
– Почему же?.. – возразил улыбающийся секретарь. – Она написана условным языком, который можно расшифровать, если обладать навыками и терпением. Есть люди, для которых это стало настоящим ремеслом…
