Лекок отправился на улицу Фобур-Сен-Оноре, в дом, где жила баронесса де Ватшо. Любезный консьерж сообщил ему, что после смерти бедной дамы вся ее мебель и все ее вещи были перевезены в особняк на улице Друо[16].
– Продажу осуществлял господин Пти, – добавил консьерж.
Не теряя ни минуты, молодой полицейский бросился к комиссару-призеру, специализировавшемуся на дорогом движимом имуществе. Господин Пти хорошо помнил аукцион, на котором распродавалось имущество баронессы, поскольку в то время это событие наделало немалый шум. Он даже нашел в своей картотеке объемный протокол торгов. Там были описаны многочисленные украшения с указанием цены лота и данными покупателей. Однако ни одна запись не относилась, даже косвенно, к этим проклятым серьгам.
Лекок, вынув из кармана бриллиант, показал его комиссару-призеру, но тот не помнил, чтобы когда-либо видел этот камень. Однако это ничего не значило, ведь через руки комиссара-призера прошло столько драгоценностей!..
Однако комиссар-призер твердо помнил, что брат баронессы, ее наследник, ничего не оставил себе из наследства, ни кольца, ни безделушки, ни булавки. Судя по всему, он спешил получить деньги, вырученные от продажи. Это была кругленькая сумма – сто шестьдесят семь тысяч пятьсот тридцать франков, за вычетом расходов.
– Таким образом, – задумчиво произнес Лекок, – все имущество баронессы было продано?..
– Абсолютно все.
– А как зовут ее брата?
– Он тоже Ватшо… Баронесса, несомненно, вышла замуж за одного из своих родственников. До прошлого года ее брат занимал высокий дипломатический пост. Кажется, он жил в Берлине…
Разумеется, эти сведения не имели никакого отношения к расследованию, которое безраздельно владело умом молодого полицейского, однако они отпечатались в его памяти.
«Странно, – думал он, возвращаясь домой, – в этом деле я постоянно сталкиваюсь с Германией. Убийца утверждает, что приехал из Лейпцига. Госпожа Мильнер, вероятно, баварка. Теперь еще австрийская баронесса…»
Было уже слишком поздно предпринимать что-либо этим вечером, и молодой полицейский лег спать. Но на следующий день он сразу же продолжил свои поиски с новым пылом.
Отныне у него оставался единственный шанс на успех: письмо с подписью Лашнёра, обнаруженное в кармане мнимого солдата. Судя по фрагменту заголовка, оно было написано в одном из кафе на бульваре Бомарше. Отыскать нужное кафе было детской игрой.
Четвертый хозяин кафе, которому Лекок показал письмо, сразу же узнал свою бумагу и чернила. Однако ни он, ни его жена, ни кассирша, ни официанты, ни завсегдатаи, которых Лекок ловко расспросил одного за другим, никогда не слышали такой фамилии: Лашнёр.
Что же делать? Какую попытку предпринять?.. Неужели не осталось никакой надежды? Нет, не все потеряно. Разве умирающий солдат не сказал, что этот разбойник Лашнёр служил актером?
Уцепившись за это слабое свидетельство, как утопающий хватается даже за тоненькую дощечку, молодой полицейский вновь пустился в путь. Обходя театр за театром, он расспрашивал привратников, секретарей, артистов – словом, всех.
– Не знаете ли вы некого Лашнёра, актера?
Везде ему единодушно давали отрицательный ответ, сопровождая его шутками, обычными для кулис. Часто добавляли:
– А как он выглядит, этот ваш актер?
Но именно этого молодой полицейский не мог сказать. Все сведения о Лашнёре сводились к показаниям Добродетельной Туаноны, которая сказала: «Он выглядел почтенным господином». Но разве это описание? К тому же неизвестно, что имела в виду жена Полита Шюпена под словом «почтенный». Характеризовала она этим прилагательным возраст или внешний вид Лашнёра?
Иногда Лекока спрашивали:
– А какие роли играет ваш артист?
И молодой полицейский замолкал, поскольку не знал. Не мог же он сказать, хотя это было сущей правдой, что в настоящий момент этот самый Лашнёр играет роль, способную заставить его, Лекока, умереть от огорчения.
Отчаявшись, Лекок прибег к методу происков, который является любимым коньком полиции, когда она сталкивается с загадочным персонажем. Это банальный, но всегда приводящий к успеху метод, поскольку он превосходен.
Лекок решил просмотреть все регистрационные книги хозяев гостиниц и меблированных комнат. Вставая на рассвете, ложась поздней ночью, он тратил все свое время, посещая меблированные комнаты, гостиницы, сдающееся внаем жилье Парижа.
Напрасный труд. Он ни разу не услышал этой фамилии, Лашнёр, которая не давала ему покоя. Но существовала ли она – эта фамилия? Или это был псевдоним, придуманный ради шутки? Лекок не нашел этой фамилии в альманахе «Боттэн»[17], куда внесены все фамилии Франции, самые немыслимые, самые неправдоподобные, даже те, которые состоят из невероятного сочетания слогов…
Но ничто не могло обескуражить Лекока, заставить его отказаться от этой почти невыполнимой задачи, которую он перед собой поставил. Его упорство граничило с одержимостью.
Теперь у Лекока не было, как в первые часы расследования, приступов гнева, которые он вскоре подавлял. Он жил в постоянном ожесточении, которое отрезвляло его. Больше никаких теорий, никаких замысловатых выдумок, никаких гениальных дедукций!.. Он искал наугад, беспорядочно, без какого-либо метода, как это мог бы делать папаша Абсент под воздействием спиртных напитков.
Возможно, теперь он рассчитывал скорее на случай, чем на свою ловкость, пытаясь вытащить на свет из тьмы драму, о которой он догадывался, которую он ощущал, которой он дышал…
Если в середину озера бросить тяжелый камень, то вода фонтаном поднимется вверх и волнами устремится к берегам… Но резкое движение продолжается лишь мгновение. Водоворот стихает по мере того, как круги становятся шире. Поверхность вновь становится гладкой, и вскоре не остается ни единого следа от камня, отныне спокойно лежащего на илистом дне.
Так происходит и с событиями, которые каждый день случаются в нашей жизни, какими бы важными они ни казались. Сначала думаешь, что их влияние будет длиться годами. Безумное заблуждение! Время становится безмятежным быстрее, чем озерная вода, а события уходят в прошлое стремительнее, чем камень падает на дно.
Таким образом, через пару недель ужасное преступление, совершенное в кабаре вдовы Шюпен, – это тройное убийство, заставившее содрогнуться от ужаса весь Париж, убийство, о котором писали все без исключения газеты, было забыто точно так же, как какое-нибудь громкое преступление, совершенное в эпоху Карла Великого[18].
О нем помнили только во Дворце правосудия, префектуре полиции и в тюрьме предварительного заключения. Только вот господин Семюлле, трудившийся не покладая рук, не жалея себя, достиг не лучших результатов, чем Лекок.
Постоянные допросы, очные ставки, лукавые вопросы, инсинуации, угрозы, заманчивые обещания – все разбивалось об эту непобедимую, самую могущественную силу, которой только обладает человек, а именно о силу инерции.
Казалось, один и тот же дух овладел вдовой Шюпен и Политом, Добродетельной Туаноной и госпожой Мильнер, хозяйкой гостиницы «Мариенбург». Из их показаний становилось очевидно, что все они получили указания сообщника и проводили одну и ту же мудрую политику. Но чему могла послужить подобная уверенность?
Поведение этих людей, состоявших в заговоре и пытавшихся ввести в заблуждение правосудие, оставалось неизменным. Порой их взгляды опровергали их же слова, однако по выражению лиц чувствовалось, что они полны непоколебимой решимости замалчивать правду.
Бывали моменты, когда следователь Семюлле, лучший из людей, осознававший, что ему не хватает исключительно морального оружия, принимался жалеть, что не располагает средствами инквизиции.
Да, выслушивая эти утверждения, непристойность которых граничила с оскорблением, он понимал средневековых судей, их варварские методы, оправдывал крюки, разрывавшие мышцы, раскаленные добела железные щипцы, испытания водой – все эти жуткие пытки, которые вырывали правду вместе с плотью.
Убийца тоже стойко держался. Более того, каждый день он все совершеннее играл свою роль, как человек, привыкший к чужой одежде, в которой сначала чувствовал себя стесненно.
В присутствии следователя уверенность убийцы возрастала, словно он нисколько не сомневался в себе, словно, несмотря на заточение и содержание в одиночной камере, мог проникнуться бесспорным осознанием того факта, что следствие ни на шаг не продвинулось вперед. На одном из допросов убийца даже осмелился сказать не без легко распознаваемой в его голосе иронии:
– И долго вы будете держать меня в одиночке, господин следователь?.. Не буду ли я отпущен на свободу? Или я предстану перед судом присяжных? Как долго должен я страдать только потому, что вам пришла в голову мысль – я все себя спрашиваю почему, – будто я важная особа?..
