– И долго вы будете держать меня в одиночке, господин следователь?.. Не буду ли я отпущен на свободу? Или я предстану перед судом присяжных? Как долго должен я страдать только потому, что вам пришла в голову мысль – я все себя спрашиваю почему, – будто я важная особа?..
– Я буду держать вас в одиночной камере до тех пор, – ответил господин Семюлле, – пока вы не признаетесь.
– Признаюсь? Но в чем?
– О! Вы это сами прекрасно знаете…
Тогда этот загадочный мужчина пожал плечами и наполовину грустным, наполовину насмешливым, свойственным ему тоном ответил:
– В таком случае я не скоро выйду из этого проклятого узилища!
И несомненно, будучи убежденным в этом, убийца принял кое-какие меры, готовясь к бесконечному заключению. Он добился, чтобы ему принесли часть вещей, лежавших в чемодане, и продемонстрировал детскую радость при их виде.
Благодаря деньгам, обнаруженным при нем и сданным в канцелярию, он позволял себе маленькие удовольствия, в которых никогда не отказывают заключенным, поскольку они в конечном счете считаются невиновными – какими бы тяжкими ни были их прегрешения – до тех пор, пока суд присяжных не вынесет приговор.
Чтобы развлечься, убийца попросил – и ему принесли – сборник песен Беранже[19]. Все дни напролет он учил эти песни наизусть, а затем распевал в полный голос, причем довольно неплохо.
Как утверждал убийца, это врожденный талант, который сослужит ему добрую службу, когда его выпустят на волю, поскольку не сомневается, как твердил он, что его оправдают. Его волновала дата суда, но не результат.
Убийца грустил только в тех случаях, когда заговаривал о своей профессии. Он испытывал ностальгию по ярмарочному балагану. Он едва сдерживал слезы, думая о своем разноцветном костюме паяца, о своей публике, о речевках, которые произносил под оглушительную музыку ярмарки. Никогда прежде тюремщики не видели столь открытого, столь общительного, столь покорного заключенного – словом, славного малого.
С подчеркнутой готовностью он искал любого случая поговорить. Он любил рассказывать о своей жизни, о своих приключениях, о своих странствованиях по Европе вместе с господином Симпсоном, который демонстрировал публике различные диковинки.
Он многое видел, многому научился и знал бесконечное множество баек и тривиальных острот, которые заставляли надзирателей хохотать до упаду.
И все слова этого велеречивого краснобая, даже его самые обыкновенные действия, были столь естественными, что служащие тюрьмы предварительного заключения нисколько не сомневались в правдивости его показаний.
Но труднее всего оказалось завоевать доверие директора тюрьмы предварительного заключения. Он утверждал, что так называемый зазывала был опасным рецидивистом, скрывавшим свои прежние преступления, и поэтому не жалел средств, чтобы доказать это. Каждое утро в течение двух недель Мая внимательно осматривали агенты Сыскной полиции, как гласные, так и негласные.
Затем его предъявили тридцати каторжникам, славящимся своими знаниями тюремного народца. Их специально привезли в тюрьму предварительного заключения для проведения этой очной ставки. Но никто не узнал Мая.
Его фотография была разослана по всем каторжным тюрьмам и централам. Но никто его не припомнил.
Эти обстоятельства вскоре пополнились другими, которые тоже имели немалое значение и свидетельствовали в пользу задержанного.
Второе бюро префектуры, то самое, которое вело картотеку правонарушений, отыскало следы некоего Тренгло, ярмарочного артиста. Это вполне мог быть тот, о ком рассказывал Май. Только вот упомянутый Тренгло умер несколько лет назад.
Более того, из сведений, поступивших из Германии и Англии, следовало, что там хорошо знают господина Симпсона, пользующегося большой популярностью на ярмарках.
Под натиском столь убедительных доказательств директор тюрьмы предварительного заключения сдался и во всеуслышание заявил, что ошибся. Он написал следователю записку следующего содержания: «Подозреваемый Май есть тот человек, которым он старается быть. Больше нет оснований для сомнений на сей счет». Таковым было мнение и Жевроля. Таким образом, господин Семюлле и Лекок остались единственными, кто думал иначе.
Правда, только они могли объективно судить о деле, поскольку знали все детали расследования, которое вели в глубокой тайне. Но какая разница? Бороться против всех всегда очень трудно, если не опасно, и для этого существуют тысячи причин.
Тем не менее дело Мая, как его назвали, стало все же широко известно. Молодого полицейского, едва он появлялся в префектуре, осыпали грубыми шутками, да и следователь пал жертвой дружеской иронии.
Следователи, встречавшие господина Семюлле в коридорах Дворца правосудия, с улыбкой спрашивали, как поживает его Каспар Хаузер[20], его Железная маска[21], этот загадочный циркач…
Поэтому и господином Семюлле, и Лекоком владело отчаяние человека, который, пребывая в полной уверенности относительно тех или иных фактов, не в состоянии доказать свою правоту. Они оба потеряли аппетит, похудели, цвет их лиц приобрел зеленоватый оттенок.
– Боже мой!.. – порой восклицал следователь. – Угораздило же д’Эскорваля упасть!.. Не будь этого проклятого падения, все заботы свалились бы на него, а я сейчас смеялся бы, как все остальные!
– А я-то считал себя таким сильным! – шептал молодой полицейский.
Однако ни тому, ни другому не приходила в голову мысль сдаться. И хотя они были наделены совершенно разными темпераментами, каждый в душе клялся себе, что непременно найдет ключ к разгадке этой тайны.
Лекок решил отказаться от напрасной беготни по городу и полностью сосредоточиться на изучении личности подозреваемого.
– Отныне, – говорил он господину Семюлле, – я стану таким же узником, как он. Он не будет видеть меня, но я ни на секунду не потеряю его из виду!..
Над узкой камерой, в которой содержался подозреваемый Май, находилась каморка. Архитекторы предусмотрели ее, чтобы было легче попасть на крышу. Каморка была вымощена плиткой. Однако она была такой низкой, что человек среднего роста не мог в ней стоять. Несколько слабых лучей, струившихся между зазорами черепицы, тускло освещали ее.
Именно там в одно прекрасное утро решил обосноваться Лекок. Это был час, когда заключенный совершал ежедневную прогулку под бдительным оком двух надзирателей. Молодой полицейский, не теряя ни минуты, начал обустраиваться в своем новом жилище.
Вооружившись киркой, он оторвал две-три плитки и начал делать щель между досок. Образовавшаяся дыра имела форму воронки. Очень широкая на полу каморки, она постепенно суживалась. Таким образом, на потолке камеры заключенного ее диаметр составлял всего два сантиметра.
Место для этой дыры Лекок выбрал заранее, да так умело, что ее вполне можно было принять за трещину или скол штукатурки. Снизу узник никак не мог заметить эту дыру.
Пока Лекок работал, директор тюрьмы предварительного заключения и Жевроль, который счел своим долгом сопровождать его, стояли на пороге каморки и посмеивались.
– Итак, господин Лекок, – сказал директор тюрьмы, – отныне это ваш наблюдательный пункт.
– Бог ты мой, конечно, сударь.
– Вам здесь будет не очень-то удобно.
– Мне будет гораздо удобнее, чем вы думаете. Я принес толстое одеяло. Я постелю его на пол и буду на нем лежать.
– Таким образом, вы будете смотреть в это отверстие и днем, и ночью?
– И днем, и ночью, да, сударь.
– И не будете ни пить, ни есть?.. – спросил Жевроль.
– Нет уж, извините! Папаша Абсент, которого я снял с бесполезного поста на улочке Бют-о-Кай, будет приносить мне еду, выполнять мои поручения, а в случае необходимости и заменять меня.
Завистливый Жевроль расхохотался. Только вот его смех был неестественным.
– Послушай, – сказал он. – Ты вызываешь у меня жалость.
– Вполне возможно.
– Знаешь, на кого ты будешь похож, припав лицом к этой дыре, не спуская глаз с задержанного?..
– Говорите!.. Не стесняйтесь.
– Ладно!.. Ты мне напоминаешь одного из этих чокнутых натуралистов, которые кладут разных букашек под микроскоп и всю свою жизнь проводят, глядя, как они копошатся.
Закончив свою работу, Лекок немного выпрямился.
– Очень верное сравнение, Генерал, – сказал он. – Вы правы. Этой идеей, которую я собираюсь воплотить в жизнь, я обязан натуралистам, хотя вы о них так плохо отзываетесь. Изучая букашек, как вы выразились, под микроскопом, эти талантливые и терпеливые ученые в конце концов понимают их нравы, привычки, инстинкты… Так вот! То, что они делают с насекомыми, я проделаю с человеком.
– О! О! – воскликнул немного удивленный директор тюрьмы.
– Да, именно так, сударь. Я хочу проникнуть в тайну этого задержанного… И я проникну в нее, я в этом поклялся. Да, я проникну в нее, поскольку, какой бы закаленной ни была его воля, невозможно, чтобы он хотя бы на мгновение не расслабился. И в это мгновение я буду рядом… Я буду рядом, если выдержка ему изменит, если он, думая, что один, снимет маску, если на секунду забудется, если во сне произнесет какое-нибудь слово, если, проснувшись, утратит свое хладнокровие, если от отчаяния застонет, начнет жестикулировать, смотреть иначе… Я буду рядом, всегда рядом!
