И еще была лабрадор Майкен, старая сука, седая и тяжелая на подъем. Майкен вырастила всех прочих. Она всегда любила малышей, и каждый новый питомец Лизы обретал в ней вторую маму. А когда щенков не было, материнский инстинкт Майкен направлялся порой на неодушевленные предметы: теннисные мячи, тапки или — в случае особой удачи — какую-нибудь мягкую игрушку, которую ей случалось найти в лесу.
Карелин был помесью овчарки и ньюфаундленда и появился у Лизы уже трех лет от роду. Тогда ей позвонил знакомый ветеринар из Кируны и спросил, не хочет ли она взять собаку. Животное должны были усыпить, однако бывший владелец сказал, что предпочел бы передать его кому-нибудь. Карелин просто не мог жить в городе. «Надо видеть, как этот пес тащит за собой хозяина на поводке», — говорил ветеринар.
Третьим был Моррис, норвежский спрингер-спаниель. Прирожденный охотник, бывший чемпион и призер собачьих выставок. Талант, зарытый в землю, ведь Лиза не охотилась. Моррис любил ласку, иногда, чтобы напомнить Лизе о своем существовании, клал лапы ей на колени. Его шелковистая шерсть завивалась на ушах кольцами. Милый и застенчивый, словно девушка, Моррис плохо переносил автомобильные поездки.
Сейчас все четверо спали в доме. Лиза бросала в огонь матрасы и старые собачьи одеяла, книги и мебель. Горела бумага, множество писем и старых фотографий. Лиза смотрела в разгорающееся пламя, погружаясь в воспоминания.
Под конец ей стало трудно любить Мильдред. Умолять, скрываться, ждать. Они часто ссорились, и это походило на самую печальную из пьес Нурена.[32]
Лиза помнит, как они ругались у нее на кухне. Мильдред закрывала окна. «Это самое главное, — думала Лиза. — Никто не должен нас видеть».
Каждый раз она кричала одно и то же. Она уставала от своих слов, прежде чем успевала их произнести. О том, что Мильдред ее не любит, что Лизе надоело быть ее игрушкой, что она устала от лжи.
Лиза стояла посреди комнаты и разбрасывала вещи. Отчаяние сделало ее буйной, раньше она никогда не была такой. А Мильдред, сжавшись в комок, сидела на кухне в обнимку с Моррисом и ласкала его, будто пытаясь утешить.
— А как же община? — спросила наконец Мильдред. — Как же «Магдалина»? Если мы будем открыто жить друг с другом, всему придет конец. Это станет лучшим подтверждением того, что я просто мужененавистница. Я не могу так испытывать людское терпение.
— Ты предпочитаешь пожертвовать мною?
— Нет, зачем же так? Я счастлива. Я люблю тебя, я готова повторять это тысячи раз, но тебе, похоже, нужны какие-то доказательства.
— Мне всего лишь нужен воздух, чтобы дышать, — отвечала Лиза. — Мне нужна настоящая любовь, которую не прячут. Но с тобой все не так. Ты не любишь меня. Чертова «Магдалина» — всего лишь повод, чтобы держать меня на расстоянии. Можешь рассказывать эти сказки своему Эрику, но не мне. Ты легко найдешь мне замену. Не сомневаюсь, желающих более чем достаточно.
Теперь Мильдред ударилась в слезы. Она пыталась сдержаться и зарывалась лицом в собачью шерсть, утирая щеки тыльной стороной кисти.
Лиза всегда хотела быть с ней, видеть, как она плачет, страдает. Порой она едва сдерживалась, чтобы не ударить Мильдред. Но ее собственная боль не знала насыщения и сейчас требовала большего.
— Перестань ныть, — строго сказала Лиза. — Это ничего не значит для меня.
— Хорошо, я не буду, — по-детски пообещала Мильдред.
Она послушно вытирала глаза, голос ее дрожал.
И Лиза, которая привыкла обвинять себя в неспособности любить, принялась отчитывать Мильдред.
— Ты жалеешь саму себя — только и всего. Я думаю, с тобой не все в порядке, тебе чего-то не хватает. Ты говоришь, что любишь меня, но я не могу заглянуть тебе в душу и посмотреть, что же это значит на самом деле. Я готова бросить все и вынести что угодно. Я осталась бы с тобой навсегда. Но ты… ты не чувствуешь ни любви, ни боли.
Мильдред оторвала взгляд от собаки. На кухонном столе горела стеариновая свеча в медном подсвечнике. Мильдред протянула руку, так что язычок пламени коснулся ее ладони.
— Я не знаю, как мне доказать свою любовь, — сказала она. — Но я умею чувствовать боль, сейчас ты это увидишь.
Рот Мильдред сжался в точку, из глаз брызнули слезы. Лиза почувствовала отвратительный запах горелого мяса.
Наконец — она уже не помнила, через какое время, — Лиза схватила руку Мильдред и с силой убрала ее от огня. На ладони зияла жженая рана. Лиза с ужасом смотрела на нее.
— Тебе надо в больницу, — сказала она Мильдред.
Но та покачала головой.
— Не уходи от меня, — умоляюще прошептала она.
Лиза расплакалась. Посадила Мильдред в машину и застегнула на ней страховочный ремень, как на ребенке. В дорогу дала ей брикет замороженного шпината, чтобы приложить к ране.
Прошло несколько недель, прежде чем они поссорились снова. Иногда Мильдред как бы невзначай поворачивала к Лизе ладонь перевязанной руки. Это стало их тайным любовным знаком.
Когда стемнело, Лиза направилась к курятнику. Наседки спали на жердочках, плотно прижавшись друг к другу. Она снимала их одну за другой и выносила за дверь. Куры довольно кудахтали, чувствуя тепло ее тела.
Во дворе стоял пенек, который можно было использовать в качестве плахи.
Лиза хватала курицу за ноги и оглушала ее, стукая головой о пень. Затем топором, который держала за древко почти у самого лезвия, наносила один-единственный и точный удар. Потом отбрасывала еще трепыхающуюся птицу в сторону и зажмуривала глаза, чтобы в них не попали перья и щепки.
Так она обезглавила десять кур и одного петуха, но не стала зарывать их в землю, иначе собаки вмиг откопали бы всех. Лиза побросала битую птицу в мусорный бак.
Ларс-Гуннар Винса вел машину по направлению к поселку, Винни спал на переднем пассажирском сиденье. Весь день они собирали бруснику в лесу, а сейчас беспокойные мысли роились в голове Ларса-Гуннара. Старые воспоминания не давали ему покоя.
Он представлял себе Еву, мать Винни, и себя, только что вернувшегося с ночного дежурства. На дворе давно стемнело, но Ева не зажигала лампу. Так и стояла в полумраке, прислонившись к стене в прихожей, когда он вошел.
Все это показалось Ларсу-Гуннару настолько странным, что он не мог удержаться от вопроса:
— Что случилось?
— Я умираю, Ларс-Гуннар, — ответила Ева, — а мне так не хочется умирать здесь.
Что он мог сделать? Как будто он сам не уставал до смерти. На службе один день кошмарнее другого, а дома его ждал Винни. Ларс-Гуннар до сих пор не мог понять, чем это его жена целый день занимается без него. Кровати никогда не были прибраны, крайне редко случалось, чтобы она приготовила обед. Он поднялся на второй этаж и лег в постель. Звал Еву, но она не пришла. На следующее утро Ларс-Гуннар не нашел ее в доме. Все, что она взяла с собой, уместилось в одну-единственную сумку. Даже записки не оставила.
И Ларс-Гуннар решил вычеркнуть ее из своей жизни. Он упаковал ее пожитки в коробки и выставил их на улицу.
Через полгода она позвонила и захотела поговорить с сыном. Ларс-Гуннар ответил, что так не пойдет. Она только расстроит мальчика. Он описал ей, как Винни скучал по ней, как плакал и спрашивал о маме первое время. Только потом немного успокоился. Ларс-Гуннар послал Еве рисунки Винни и много рассказывал ей о сыне. Винса видел, что в поселке мальчика любили, несмотря на его недуг. А жене он зла не желал. Что толку ее наказывать?
Женщины из социальной службы советовали ему отдать Винни в специальное лечебное учреждение.
— Хотя бы на некоторое время, — говорили они. — Чтобы вам стало легче.
Он поехал взглянуть на это учреждение.
Достаточно было переступить порог, чтобы впасть в депрессию. Все там было отвратительно. На каждой вещи словно стояло невидимое клеймо: «Государственное учреждение», «Приют для идиотов и умственно отсталых». Казенщиной отдавала и гипсовая лепнина, и уродливые картины в дешевых рамах, и болтливый персонал в полосатых хлопчатобумажных передниках.
Ларс-Гуннар запомнил одну женщину ростом не более полутора метров.
«Что, если они подерутся? — мысленно спросил он ее. — Ты, что ли, бросишься их разнимать?»
Винни был достаточно крупный, но совершенно не умел драться.
— Никогда, — ответил Ларс-Гуннар женщинам из социальной службы.
Они пытались настаивать.
— Вам так тяжело приходится, подумайте о себе, — говорили они.
— Нет, — повторил он. — Я буду думать не о себе, а о мальчике. Достаточно того, что его мать думала о себе. Что хорошего из этого вышло?
Золотая ЛапаЗолотая Лапа покидала территорию своих сородичей. Теперь ей предстояло пересечь владения соседней стаи. Это было крайне опасно. Свежие метки окружали эту землю, словно увенчанный колючей проволокой забор. Между стеблями сухой травы, кое-где торчащей из-под снега, запах стоял стеной. Здесь они мочились, разбрасывая задними лапами мокрые ветки.
