— Вот, — начальник делал широкий жест, — все мои следователи. Честно при них обещаю: платишь — катись. Ребята, скажите ему, разве мы кого обманывали?
— Никогда!! Никого!! — дружно, как на плацу.
У дуралея волосы дыбом. Уже не мекает «да я… да вы». Лишь бы ноги унести, а шерсти клок пропади пропадом! Сделка заключалась, и откупившийся сжигал том I, том II, том III.
Компания в старинном особнячке сложилась не случайно, то была установка свыше — набирать из очень обеспеченных семей. Именовали их — «дети высоток». Подразумевалось, что они не будут хапать, поскольку не нуждаются. Но родительские дотации к их, в общем-то мизерным, зарплатам оказались слабым барьером против постоянных соблазнов. Ведь деньги сулят следователю беспрерывно, если не открытым текстом, то упорными намеками. А чиновничьи отпрыски выросли с представлением, что словчить не грех. Готовность на подкуп в умелых руках начальника превратилась в коллективную оголтелость. К их делу была приобщена красноречивая фотография: вся кодла на фоне «Волги», оклеенной сторублевками.
Каким образом обладателем кабинета с камином стал отъявленный мафиози? Жена его с давних пор заведовала крупнейшей овощной базой — возможно, это проливает свет.
Так или иначе, банда сложилась и увлекла на ту же стезю группу из городской прокуратуры, где фигурировали уже не «сынки», в том числе и некоторые гремевшие асы криминалистики. Например, вместе с «областниками» влип легендарный следователь, о ком рассказывали студентам, писали в книжках по соцзаконности.
Взявши себе занюханное дело о самоубийстве немолодой одинокой женщины, он проделал чудеса. Нашел всю ее мебель и привез в комнату, где давно поселились другие жильцы. С помощью знакомых погибшей разместил мебель так, как размещалась она в день смерти. Нашел у портнихи записи, позволившие точно определить рост покойной, длину ног ее и рук (тело было кремировано).
И тогда, сведя все воедино, доказал: кто первым вошел в дверь и якобы увидел самоубийцу, лжет! Повеситься, влезши на табуретку, поставленную на стол, женщина при ее росте не могла — не дотянулась бы до крюка. Самоубийство оказалось инсценировкой, а свидетель — корыстным лиходеем, повесившим свою соседку.
Следователь был фанатик, виртуоз. И он же брал взятки с хозяйственников. Такая вот случалась диалектика…
Немудрено, что у Знаменского отняли Рябинкина. Его любовно составленное досье обернулось золотым дном для «дел», жарко сгоравших в камине.
Прокурор города, по отзывам, порядочный человек, вероятно, заметил бы нечто подозрительное за ширмой следствия, да он на много месяцев был отвлечен другим. В уборной прокуратуры ежедневно появлялись на стенах нелестные для него, непечатные, но остроумные афоризмы. На Пятницкой в голос хохотали. Посадить в уборную вахтера или установить милицейский пост прокурор не посмел. Выручила бы телекамера, но подобной техники еще не водилось.
Говорят, пытался он посоветоваться с опытным другом — одним из светлейших умов тогдашнего следствия. Однако тот, обремененный возрастом и немыслимым числом прошедших через него запутанных дел, целиком отдался поискам истины столетней давности. Богатый московский барин — драматург Сухово-Кобылин — был некогда взят под стражу по обвинению в убийстве француженки Диманш. Справедливо ли обвинение?! Отстаньте, мне не до сортирных текстов!
На совещаниях прокурор города мучительно всматривался в приближенных. Кто? В конце концов он тайно провел графологическую экспертизу. Эксперт сличил почерки всех руководящих работников прокуратуры с надписями. Вслух ничего не объявили, но непосредственный подчиненный перевелся в другое ведомство. Вновь окрашенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными.
Но примерно тогда же очередной шантажируемый у камина взял да и отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде.
Знаменский получил правительственную телеграмму: вызывали свидетелем. Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и глядел на скамью за барьером, где было столько знакомых лиц. Перед иными он — в профессиональном смысле — чувствовал себя щенком.
Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощущений, уехал он тогда на два дня в деревню на рыбалку. Была у него такая заветная полувымершая деревенька и заветная неродная старуха, которая всегда ему радовалась и затевала топить баню.
Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией «картошек», видимо, уплывших настолько «налево», что никакого следа в документах не осталось.
— Где-нибудь с лотка толкнули, — бормотал оперативник, хмуря кустистые брови, вкупе с тяжелым лицом и монументальным телом делавшие его до смешного похожим на первого человека в государстве. — Где-нибудь на вокзальной площади, мигом. Зараза! — это он честил Кудряшова.
До полудня небо серело и грозило дождем, но теперь солнышко проморгалось, светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в городе Знаменский дождя не любил: с зонтом чувствуешь себя старичком, тогда уже просятся впридачу галоши. Между прочим, разумная была обувка, и как потешно красива новая галошина — сверху черное сверкание, изнутри алая свежесть. Но изгнали их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как один промокают. Пустили словечко «пыльник», ни к чему не обязывает. Раньше, вероятно, не промокали. Когда-то назывались по имени изобретателя: «макинтош». Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?..
Нет, не поймать нам ту партию «картошек». Смолокуров, зануда, уже надоел. Какая разница на фоне разгула «левака», что эта партия укатилась во тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря упрямству, но, убрав до его прихода с глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский понял, что считает его несколько ограниченным. В Прусте пленяли редкостная способность рассматривать чувство и мысль как процесс и столь же уникальное внимание к мельчайшим деталям. И, конечно, завораживала стихия внутренней речи.
В дверь постучали — деликатно, вопросительно: извините, есть ли хозяин? можно ли? Свои так не стучат, сторонний посетитель.
— Да! — громко сказал Знаменский.
В проеме картинно обрисовалась фигура Маслова. Солнце падало на него из окна, и был он весьма хорош собой. Шевелюра волнится и зачесана волосок к волоску, пробор безупречный, руки холеные, как у манекенщицы. Да все холеное и безупречное.
— Разрешите, Пал Палыч?
— Добрый день. Но я приглашал вас к четырем часам.
— В четыре у меня важное собрание, я же не могу сказать, что… А сейчас обеденный перерыв. Взял такси — и к вам. Может быть, примете?
— Мне нужно вас не принять, а допросить.
Маслов поежился.
Честно говоря, не о чем было его допрашивать, допрошен уже. Но Знаменский не способен был удержаться, не попугать. Маслова ужаснулась бы, загляни она в мысли следователя о ее муже. Вот и стул выдвинул подальше от стола, где муж оказался весь на виду, что дополнительно нервирует чувствительного человека. Маслов — чувствительный человек.
— Здравствуйте, — обратился он к Смолокурову.
Оперативник рассматривал пришедшего критически, и тот, ощущая неуют, делал мелкие ненужные движения (поправить галстук, одернуть манжеты, подтянуть брючину), выдававшие неустанную заботу о своей наружности.
Знаменский неторопливо заполнял «шапку» допроса. Маслов не стерпел молчания:
— Вы не представляете, до чего нелепо я себя чувствую!.. Никогда в жизни не думал, что вдруг придется… И, вообще, вся эта история… Дочки замучили вопросами, теща плачет. Кошмар!
Он определенно ожидал сочувствия, но Знаменский не отозвался на его смущенный лепет.
— Вы допрашиваетесь в качестве свидетеля, — произнес, дописав. — Напоминаю, что закон обязывает вас говорить правду. Отказ от показаний или заведомо ложные показания являются уголовным преступлением. Прошу расписаться, что я вас предупредил.
Маслов элегантно расписался и возвратился на стул.
— Я понимаю, так полагается, — огорченно мямлил он. — Но какие с моей стороны могут быть ложные?.. Пожалуйста, любые вопросы. Даже рад, если могу помочь следствию!
Знаменский тянул паузу.
— Впечатление, что вы не верите… Но поймите, конечно, я муж, но как честный человек я глубоко осуждаю Ирину! И мой гражданский долг…
Фу ты! Чтоб его с этой мишурой! Он, видите ли, чист, как… как ненадеванная галоша!
— Николай Семенович, мне надо уточнить некоторые обстоятельства. Скажите, кто-нибудь из работников pecторана бывал у вас дома?
— Бывали. Это ведь естественно, не правда ли?
— Кто, когда?
— На дне рождения жены. Еще в какой-то праздник… затрудняюсь сказать, кто именно, я их мало знаю.
— Кудряшов не бывал?
— Это ее начальник, толстый такой? Нет, его Ирина не приглашала.
