– Нет.
– Пусть это выглядит сколь угодно неправдоподобно.
– Нет, даже вообразить себе не могу.
– Ну что ж, благодарю вас, – Карелла закрыл блокнот. По правилам, он должен был вызвать жену убитого в морг для опознания. Но это не стандартный случай. Конечно, Изабел Харрис могла ощупать лицо мужа и опознать его не хуже зрячей. Но такая процедура – тяжелое испытание. И оставалось только гадать, каково это – ощупывать тело. Может, лучше позвонить матери Джимми – пусть она опознает его. Софи Харрис. Живет в Даймондбеке. Он записал ее имя, утром позвонит. Но почему, с другой стороны, надо отказывать Изабел Харрис в праве, которое только ей принадлежит – отказывать лишь на том основании, что она слепая. Ладно, надо действовать прямо. Из многолетнего опыта он знал, что это самое лучшее, а может, и единственно правильное.
– Миссис Харрис, – сказал Карелла, – по правилам жене или мужу полагается опознать убитого. – Он заколебался. – Вы как?..
– Да, да, конечно. Прямо сейчас?
– Лучше всего было бы завтра утром.
– В какое время?
– Я заеду за вами в десять.
– Хорошо, в десять, – кивнула она.
Он пошел к двери, но на полдороге остановился. За окнами по-прежнему неслышно падал снег.
– Миссис Харрис...
– Да?
– Вы... Я могу быть вам чем-нибудь полезен?
– Нет, нет, спасибо.
* * *
Когда в дверь постучали, Изабел уже легла.
Она ощупала ручные часы – без двадцати двенадцать. Наверное, этот детектив вернулся, подумала она: почувствовал, наверное, что она ему лгала. Услышал что-нибудь в голосе или по лицу угадал. Она нарочно солгала ему, нарочно сказала «нет», да так решительно, чтобы сомнений не осталось. И вот теперь он вернулся: хочет, наверное, узнать, зачем она лгала. А теперь уже не важно, Джимми больше нет, так что можно было с самого начала сказать правду. Ну, хорошо, скажет сейчас. На ней была длинная теплая ночная рубашка, она всегда надевала ее зимой, но с наступлением весны спала голой. Джимми говорил, что не любит продираться к ней сквозь толстый слой одежды. Изабел опустила ноги на холодный деревянный пол. В одиннадцать отопление выключают, и в квартире становится холодно, как на улице. Она накинула халат и, вытянув руку, чтобы не наткнуться на стул справа, пошла к двери спальни. Прошла в гостиную – порог скрипнул, – миновала пианино, на котором так любил наигрывать Джимми: он играл по слуху, говорил, что из него мог бы получиться чуть ли не Сачмо. Черта с два!.. Удивительно, что она так расчувствовалась. Ведь она его уже год как не любила – и все равно слезы были искренними.
Она добралась до кухни и остановилась у входной двери.
– Кто там?
– Миссис Харрис?
– Да, а в чем дело?
– Полиция.
– Детектив Карелла?
– Нет, мэм.
– А кто же?
– Сержант Ромни. Откройте, пожалуйста. Мы вроде нашли убийцу вашего мужа.
– Минуту, – она сняла цепочку.
Он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь. Слышно было, как щелкнул замок. Какое-то движение. Скрип половицы. Теперь он стоял прямо напротив нее.
– Где это?
Она не поняла.
– Куда он положил это?
– Положил что? Кто... Кто вы?
– Говори немедленно, куда он положил это, и тебе ничего не будет.
– Я не знаю, что вы имеете... Не знаю...
У нее уже готов был вырваться крик. Вся дрожа, она отступила и наткнулась на стену. Услышала скрежет металла о металл, почувствовала, что он приближается, и тут же что-то острое уткнулось ей прямо в горло.
– Ни звука! Где это?
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
– Ты что, хочешь, чтобы я тебя прикончил?
– Нет, нет, не надо, но я, честное слово, не знаю...
– Ну так говори тогда, где...
– Прошу вас...
– Где? – внезапно он изо всех сил ударил ее, так что очки слетели на пол. – Где? – Он снова ударил ее. – Где? Где?
– Да, про времена года не со всяким поговоришь, – заметил Мейер. – Возьми хоть среднего жителя Флориды или Калифорний. Что они тебе скажут про времена года? Они считают, что погода должна быть всегда одинаковой, день за днем.
На уличного философа он был не особенно похож, хотя в данный момент поспешал по улице за Кареллой, философствуя на ходу. Выглядел он тем, кем и был на самом деле – полицейским на задании, направлявшимся к дому Харриса. Рослый, плотный, с пронзительно-голубыми глазами и лицом, которое казалось еще круглее, чем было на самом деле, Мейер был совершенно лыс, лыс давно, лет с тридцати.
Облысение стало результатом его феноменального терпения. Он родился в семье портного-еврея – чуть ли не единственной еврейской семье в округе. У старого Макса Мейера было своеобразное чувство юмора. Сына он назвал Мейером, и получилось Мейер Мейер. Ужасно смешно. «Мейер, Мейер, жид заблеял», – дразнили его соседские ребятишки. Как-то они привязали его к столбу и развели у самых ног костер. Мейер терпеливо молился, чтобы пошел дождь. Мейер терпеливо молился, чтобы кто-нибудь прошел мимо и пописал на огонь. Дождь, в конце концов, пошел, но еще до этого мальчик пришел к твердому убеждению, что в мире полно шутников. В итоге он научился жить в ладу со своим именем и привык не замечать всяческие шутки, шпильки, колкости и иронические высказывания по этому поводу. Но за все надо платить. У него начали выпадать волосы. К тридцати годам его череп сделался голым, как мускусная дыня. А теперь, когда лысый полицейский появился на телевизионном экране, возникли другие проблемы. И если хоть кто-нибудь в участке назовет его...
Терпение, повторял он себе, терпение.
К полуночи снег прекратился. А утром на мостовой осталась только снежная пыль, день выдался ясный и безоблачный. Оба копа шли с непокрытыми головами, подняв воротники пальто. Руки они засунули в карманы. Мейер болтал, не умолкая, и изо рта у него вылетал легкий пар.
– Как-то мы с Сарой ездили в Швейцарию. Это было несколько лет назад в конце сентября. Люди готовились к зиме. Подстригали траву, собственно, не подстригали даже, а косили. А потом сушили ее, чтобы коровам было что есть зимой. Запасались дровами, уводили коров с гор, в хлева, словом, целое мероприятие. Они знали, что скоро пойдет снег, и знали, что к зиме следует подготовиться. Да, времена года. А иначе что же? – всегда все одно, а это неестественно. Так я считаю.
– Ясно, – сказал Карелла.
– А ты как считаешь, Стив?
– Да никак, – Карелла считал, что сейчас холодно. Он считал, что для ноября слишком холодно. Он вспоминал прошлый год, когда в городе зимой ждали то жуткого снегопада, то оттепели. Вот и весь выбор. Не хотелось, чтобы и нынче было то же самое. Пожалуй, он не отказался бы жить во Флориде или в Калифорнии. Может, им там, во Флориде, нужны опытные полицейские? Прихватить какого-нибудь деревенщину, которому вдруг взбрело в голову обчистить банк. Сидеть в тени пальм, потягивая что-нибудь холодное. При этой мысли Кареллу передернуло от холода.
В свете дня дом, где жил Харрис, уже не казался таким мрачным, как вчера вечером. Разумеется, сажа на стенах никуда не делась – как же в этом городе без сажи, – но под чернотой все же проглядывал красный кирпич, и дом выглядел почти уютно. Вот этого-то как раз жители города и не замечали. Даже Карелла обычно воспринимал город всего лишь в различных оттенках двух цветов – черного и белого. Покрытые сажей здания, вонзающиеся шпилями в серое небо, черный асфальт мостовых, серые тротуары и бордюры, тусклый, устрашающе мрачный мегаполис. На самом деле все было не так.
Была своя расцветка у домов – красный кирпич вперемежку с желтым, песчаник рядом с деревом, выкрашенным в самые различные цвета – оранжевый, голубой, мраморный, пепельный, розовый. Был свой цвет и афиш и плакатов – приглашая в самые разные места – от концертов рок-групп до салонов красоты, – они налезали друг на друга, смешивались, слипались, и в результате получалось нечто вроде абстрактной живописи. И у уличного движения, и у уличных огней тоже был свой цвет – зеленый, желтый, красный: цвета эти плясали в лужах на асфальте, смешиваясь с отражениями шикарных машин, сошедших с конвейеров Детройта, и образуя удивительную мозаику всех мыслимых и немыслимых оттенков цвета. Цветом обладал и обычный мусор – отходов здесь было больше, чем в любом другом американском городе, и нередко он так и оставались нетронутыми из-за очередной забастовки мусорщиков. У стен жилых домов валялись зеленые, бежевые, бледно-желтые мешки и пакеты из пластика – кладбище отходов современной пищевой промышленности, вместилище остатков съеденного или выброшенного за ненадобностью восемью миллионами жителей города. И уж конечно, – спаси Господь всех, кто ездит в метро – есть свои краски у разнообразных надписей, намалеванных на стенах вагонов. И наконец, есть свой цвет у людей. Здесь живут не просто белые и черные. Цветов столько, сколько жителей в городе.
Двое полицейских молча поднимались по лестнице. Один думал о временах года, другой – о цветовой гамме Оба думали о городе. Добравшись до третьего этажа, они постучали в квартиру 3С. Никто не откликнулся. Карелла посмотрел на часы и снова постучался.
