Знаменский молча делает пометки, но Кибрит не выдерживает.
— Шурик, я совершенно запуталась!
— Ну? В трех соснах! — Томин коротко растолковывает: — Погиб Артамонов. Шурин Артамонова…
— Бардин, бывший валютчик, это я усвоила. Но какой Кумоняк?
— Это не важно. Важно, что у Антона Бардина старый знакомый в бегах и кто-то его «раскулачил».
— Саша полагает, что Бардин с Артамоновым заодно, — вставляет Знаменский. — Свободный полет мысли.
— Чем я выгодно отличаюсь от тебя, — парирует Томин.
— Извини, Шурик, хоть ты и старший инспектор — снимаю шляпу, — но иногда рассказываешь вещи, о которых, по-моему, просто нереально знать!
— Почему, Зинуля? Ну, представь, что у короля треф украли корону. Созываем узкое совещание. Здесь те, кто разбирается в жизни короля треф и его дамы. Здесь те, кому ясна конъюнктура в торговле коронами. — Он показывает то на одну, то на другую сторону стола. — Стоит их свести — и готов ответ: корону стащила шестерка пик, загнала ее бубновому тузу, а платил за все червонный валет. Объяснил?
— Лучше некуда! — смеется Кибрит и встает, собираясь уходить. — Пора за микроскоп.
— Паша, не наблюдаю аплодисментов! — Томин тоже поднимается. — Я тебе притащил гору информации…
— Твоя информация касается разового мероприятия, — говорит Знаменский, с сомнением качая головой. — А у Артамонова, по-моему, появилось какое-то занятие. Более-менее регулярное.
— Ладно-ладно, поглядим. Сгоняю в район происшествия: может, кто приметил старенький голубой «Москвич».
— Почему старенький «Москвич», а не новую «Волгу»? — останавливается Кибрит.
— Зинаида, какая «Волга»?
— Серая, двадцатьчетверка.
— Паша, на чем ездил Артамонов?
— Естественно, на «Москвиче». А разбился… Зина?
— По-твоему, я не отличу «Волгу» от «Москвича»?
— Еще и чужая машина! — ахает Томин.
— О чем вы? Документы на его имя. Сама акт подписывала.
— Да что ж ты нам-то не сказала?! Общеизвестно, что у Артамонова допотопный «Москвич», который он собрал по частям своими руками!
— Вы говорили «машина», и я говорила «машина»…
— Ну, сыщики! — веселится Томин. — Ну, пинкертоны! Все-то мы знаем!
— И про Мишеля, и про какого-то Кумоняку, — поддевает Знаменский. — А такой факт, на самой поверхности — эх!.. — Пал Палыч крутит головой. — Побеспокоим семейство, — берется он за телефон. — Не отвечают… — Набирает другой номер: — Будьте добры Антона Петровича Бардина… Прошу прощенья, — кладет трубку. — На похоронах.
* * *
Высокий и тощий, философски настроенный сторож ведет Знаменского по территории кооперативных гаражей.
— Все, бывало, шуткой: сообщите, мол, дедушка, когда сто лет стукнет, «Чайку» вам подарю… — Он отпирает гараж запасным ключом, и Знаменский видит горбатенький «москвичок» четыреста первой модели, но аккуратный и очень ухоженный.
Сторож пробирается в угол, где странно притулился зеркальный шкаф, и подзывает Пал Палыча. В шкафу обнаруживается целый набор носильных вещей: кожаное пальто с меховым воротником и шапка, три костюма, рубашки в нераспечатанных полиэтиленовых пакетах, галстуки и даже перчатки, а внизу несколько пар хорошей обуви. Теснятся какие-то свертки, торчат горлышки бутылок с иностранными наклейками.
— Полный гардероб, — поясняет старик. — На разные сезоны. Прикатит, все переменит — и до свидания…
Сторож вспоминает, а мы видим, как Артамонов подъезжает к гаражу на «Москвиче» и выводит «Волгу», а «Москвича» ставит на ее место, оглядывая его при этом бережно и любовно: где-то протрет тряпочкой, поправит коврик на сиденье, готов, что называется, пушинки сдувать.
На приборной доске «Москвича» красуется фотография: голова крутолобой, длинноухой собаки с умными глазами.
Артамонов привычно переодевается. Скидывает скучный свитерок и поношенные ботинки, прихорашивается перед зеркалом и превращается в этакого состоятельного молодого пижона.
Небрежно с маху хлопнув дверцей, он трогает «Волгу» и выезжает на улицу, помахав сторожу на прощанье…
— Вот таким манером, — говорит старик. — А когда вернется, то все, значит, в обратном порядке.
— Вас это не удивляло?
— И-и, товарищ дорогой! Тут ноги протянешь, если на все удивляться, что удивления достойно!
Они беседуют в дверях гаража, и старик оглядывается на «москвичек».
— Та у него была парадная, а этот для души, — глубокомысленно изрекает он. — На этом он бы нипочем не расшибся.
— Конечно, скорость другая, — поддакивает Пал Палыч.
— Нет. Тут глубже. Психология!
* * *
Вдоль тихой улицы пожилой мужчина с желчным лицом прогуливает коренастую, с гротескно длинными ушами собаку, точный портрет которой украшал приборную доску артамоновской машины.
С видом гуляющего появляется Томин.
— Какая миленькая собачка!! — восхищается он. — Умная?
Мужчине Томин не очень нравится. Но так как к собаковладельцам на улице чаще обращаются с бранью, чем с комплиментами, он отвечает вежливо:
— Своя собака всегда умная.
— Она какой же породы?
— Редкой. Бассет.
— А как ее зовут?
— Абигайль. Аба. — И, свистнув собаку, собирается уходить.
Томин заступает ему дорогу.
— Какое совпадение — я, кажется, знаком с ее матушкой! Ту зовут Фанта, и они очень похожи, очень. Но, пожалуй, мамаша попроще, вы не находите?
— Молодой человек, что вас так занимает: я? моя собака? ее происхождение?
— Ну вот, рассердились. Я надеялся — позовете чай пить, и мы бы уютно побеседовали.
— О чем, черт возьми?
— Обо всем, что меня занимает, Алексей Прокопыч, — уже серьезно говорит Томин.
— А-а… — догадывается мужчина и переходит на иронический тон. — Билеты в оперу распространял оперуполномоченный.
— Инспектор. Терминология меняется. Так будем чай пить?
* * *
А в кабинете Знаменского впервые появляется жена Артамонова.
— Товарищ следователь!.. — произносит она и, задохнувшись, останавливается у стола.
— Вам будет проще по имени-отчеству: Пал Палыч.
— Пал Палыч, — повторяет Артамонова, чтобы запомнить.
— Садитесь сюда. Бояться меня не надо.
— Я не боюсь, но я очень волнуюсь! — Она присаживается на край дивана, Знаменский — спиной к столу, так что беседа ведется как бы в неофициальной обстановке.
— Я пришла вам рассказать, что сегодня случилось. Это очень важно!
— Слушаю.
Пал Палыч не может не сочувствовать женщине, похоронившей мужа. Но пока он отнюдь не убежден в ее искренности и чистоте побуждений, и в голосе его сдержанность.
— Сказали, что нужно взять Толины вещи. Сестра пошла и принесла… совершенно чужие вещи, Пал Палыч! Какой-то плащ, шляпу, ботинки. Говорят, все это было в машине, но это не его!
Знаменский, знающий, что хранилось в зеркальном шкафу, не воспринимает новость как сенсацию.
— Вы мне не верите? — поражается Артамонова. — Я говорю правду!
— Вполне возможно, Галина Степановна. Вы бывали в гараже?
— Зачем? — Артамоновой кажется, что ее просто отвлекают от темы. — Как вы равнодушно приняли… Я думала поразить вас, и вы сделаете вывод, что…
— Что в машине ехал кто-то еще? И бумажник и деньги этого кого-то?
— Да-да!
— А чемодан вы видели? — Пал Палыч достает чемодан, где лежали деньги.
— Нет.
Знаменский убирает чемодан.
— Он тоже был в машине.
— О… все чужое!.. Куда же делся тот человек? Вы знаете?
— Предусмотрительно покинул машину до аварии. И оставил на память ботинки и чемодан денег.
Артамонова беспомощно смотрит на Пал Палыча.
— Это непохоже на правду, да?
— Не очень. Проще поверить, что ваш муж все нашел.
Знаменский приглядывается к ней испытующе: проверяет реакцию на россказни сестры.
— Нет… — горько отказывается женщина. — Это Аля мне в утешение… извините ее.
Звонит телефон.
— Простите, вы заняты, — говорит Артамонова, вставая. — Я отнимаю время.
— Мое время целиком посвящено делу вашего мужа.
— Боже мой, если б я могла помочь! — со стоном восклицает Артамонова. — Я бы все на свете отдала, чтобы смыть позорное подозрение! Я живу в стыде и кошмаре…
Она снова опускается на диван и закрывает лицо. Сегодня в ней нет той чопорности и манеры поминутно оскорбляться, как при первой беседе в конторе. Но какая-то если не театральность, то чрезмерность в выражении чувств продолжает отталкивать Пал Палыча.
— Слезами не поможешь, Галина Степановна, — дежурно говорит он, выдержав короткую паузу.
Артамонова отнимает руки от лица и сжимает виски.
— О, я не плачу. Плакать легко! Разве я могу себе позволить… Если б он просто погиб — это можно понять… хотя Толя в совершенстве владел машиной… но смерть не разбирает… Проклятые, проклятые деньги! Любая смерть лучше, чем бесчестье!
