«Французы и француженки», — провозгласил он, обращаясь к небольшой толпе. «Французы и француженки, а также представители наших храбрых союзников. Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать день победы, который также стал днем мира, восьмое мая, знаменующее конец нацизма и начало примирения Европы и ее долгих, счастливых лет спокойствия. Этот мир был куплен храбростью наших сыновей Сен-Дени, чьи имена написаны здесь, и стариков и женщин, которые стоят перед вами и которые никогда не склоняли головы перед властью захватчика. Всякий раз, когда Франция оказывалась в смертельной опасности, сыновья и дочери Сен-Дени были готовы откликнуться на призыв ради Франции, Свободы, Равенства и Братства, а также Прав Человека, за которые она выступает».
Он остановился и кивнул Сильви из пекарни. Она подтолкнула вперед свою маленькую дочь, которая несла цветочный венок. Маленькая девочка в красной юбке, синем топе и длинных белых носочках нерешительно подошла к мэру и протянула ему венок, выглядя весьма встревоженной, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Мэр взял венок и медленно подошел к мемориалу, прислонил его к бронзовой ноге солдата, отступил назад и крикнул: «Да здравствует Франция, да здравствует Республика».
И с этими словами Жан-Пьер и Башело, оба достаточно взрослые, чтобы чувствовать нагрузку на тяжелые флаги, подняли их в вертикальное положение в знак приветствия, и оркестр заиграл «Песнь партизан», старый гимн Сопротивления. Слезы покатились по щекам двух мужчин, и старая Мария-Луиза разразилась рыданиями так, что ее флаг заколебался, а все дети, даже подростки, выглядели отрезвленными, даже тронутыми этим свидетельством какого-то великого, непостижимого испытания, через которое прошли эти пожилые люди.
Когда музыка смолкла, флаги трех союзников — советского, британского и американского — прошли маршем вперед и были подняты в знак приветствия. Затем последовал сюрприз — театральный переворот, организованный Бруно и согласованный им с мэром. Это был способ для старого врага Англии, которая тысячу лет воевала с Францией, прежде чем стать ее союзником на короткое столетие, занять ее место в день победы.
Бруно наблюдал, как внук месье Джексона, мальчик лет тринадцати или около того, вышел вперед со своего места в городском оркестре, где он играл на трубе, держа руку на блестящем медном горне, который был подвешен к красному поясу у него за плечами. Он подошел к мемориалу, повернулся, чтобы поприветствовать мэра, и, пока молчаливая толпа обменивалась взглядами при виде этого нового дополнения к церемонии, поднес горн к губам. Когда Бруно услышал первые две длинные и навязчивые заметки Последнего сообщения, на его глаза навернулись слезы. Сквозь них он мог видеть, как трясутся плечи месье Джексона, а британский флаг дрожит в его руках. Мэр смахнул слезу, когда затихли последние чистые звуки горна, и толпа хранила абсолютное молчание, пока мальчик ловко не приложил свой горн к его боку. Затем все взорвались аплодисментами, и, когда Карим подошел и пожал мальчику руку, его звездно-полосатый флаг на мгновение взметнулся, смешавшись с британским и французским флагами, Бруно заметил внезапную вспышку фотоаппарата.
Боже мой, подумал Бруно. Это последнее сообщение сработало так хорошо, что нам придется сделать его частью ежегодной церемонии. Он оглядел толпу, которая начала расходиться, и увидел, что молодой Филипп Деларон, который обычно писал спортивные репортажи для юго-западной газеты, достал свой блокнот и разговаривал с месье Джексоном и его внуком. Что ж, небольшое объявление в газете о подлинном союзнике Великобритании, принимающем участие в параде Победы, не могло повредить сейчас, когда так много англичан покупали дома в Коммуне. Возможно, это даже побудит их меньше жаловаться на различные налоги на недвижимость и цены на воду для их бассейнов. Затем он заметил кое-что довольно странное. После каждого предыдущего парада, будь то восьмого мая, одиннадцатого ноября, когда закончилась Великая война, восемнадцатого июня, когда де Голль провозгласил Свободную Францию, или четырнадцатого июля, когда Франция праздновала свою революцию, Жан-Пьер и Башело отворачивались друг от друга, даже не кивнув, и по отдельности возвращались в мэрию, чтобы сложить флаги, которые они несли. Но на этот раз они стояли неподвижно, пристально глядя друг на друга. Не разговаривает, но каким-то образом общается. Удивительно, что может сделать один звонок горна, подумал Бруно.
Может быть, если я смогу привлечь несколько американцев к параду в следующем году, они даже начнут разговаривать и оставят жен друг друга в покое. Но сейчас было тридцать минут пополудни, и, как у каждого порядочного француза, мысли Бруно обратились к обеду.
Он шел обратно по мосту с Мари-Луизой, которая все еще плакала, когда он осторожно забрал у нее флаг. Мэр, месье Джексон, его дочь и внук шли следом. Карим и его семья шли впереди, а Жан-Пьер и Башело со своими почти одинаковыми женами замыкали шествие в мрачном молчании, пока городской оркестр без своего лучшего трубача играл другую песню времен войны, которая имела силу растопить Бруно: J'attendrai.
Это была песня женщин Франции в 1940 году, когда они смотрели, как их мужчины маршируют на войну, которая обернулась шестью неделями катастрофы и пятью годами лагерей для военнопленных. «… днем и ночью я всегда буду ждать твоего возвращения». История Франции была описана в военных песнях, думал он, во многих печальных и героических, но в каждом стихе ощущалась тяжесть утраты.
Толпа поредела по мере того, как они расходились на обед, большинство матерей и детей расходились по домам, но некоторые семьи решили использовать этот день как событие и зашли в бистро Жанно за Мэрией или в пиццерию за мостом.
Обычно Бруно ходил с друзьями в кафе «У Ивана», чтобы заказать себе блюдо, обычно стейк-фри — за исключением того случая, когда Иван влюбился в бельгийскую девушку, остановившуюся в местном кемпинге, и в течение трех восхитительных и страстных месяцев, пока она не собрала вещи и не вернулась в Шарлеруа, стейк-фри превратился в моле-фрит. Затем в течение нескольких недель вообще не было никаких деловых встреч, пока Бруно не вывел убитого горем Ивана на улицу и героически не напоил его.
Но сегодня был особенный день, и поэтому мэр организовал чествование тех, кто принимал участие в параде. Теперь они поднимались по древней лестнице, изогнутой посередине многовековыми стопами, на верхний этаж мэрии, где располагался зал совета, а в таких случаях, как этот, одновременно служил банкетным залом. Сокровищем города был длинный и старинный стол, который служил как для совета, так и для банкета, и, как говорили, был сделан для большого зала замка семьи Брилламон в те счастливые дни, когда их сеньор еще не попадал в плен к англичанам. Бруно начал считать; на обед было накрыто двадцать блюд. Он оглядел зал, чтобы понять, кто его коллеги по ужину.
Там были мэр со своей женой, Жан-Пьер и Башело со своими женами, которые автоматически разошлись в противоположные концы комнаты. Впервые Карим и его жена Рашида были приглашены и стояли, болтая с коммунистом Монсурисом и его женой-драконом, которая была еще более левой, чем ее муж. Месье Джексон, пекарь Сильви и ее сын разговаривали с Ролло, местным директором школы, который иногда играл с Бруно в теннис, и учителем музыки, который был дирижером городского оркестра, а также руководителем церковного хора. Он ожидал увидеть нового капитана местной жандармерии, но этого человека нигде не было видно. Пухлый и прилизанный отец Сентаут, священник древней церкви Сен-Дени, страстно желавший стать монсеньором, вышел, пыхтя, из нового лифта. Он демонстративно не разговаривал со своим спутником по лифту, грозным бароном, промышленником на пенсии, который был главным местным землевладельцем. Бруно кивнул ему. Он был ярым атеистом, а также постоянным партнером Бруно по теннису.
