Ознакомительная версия.
Зайцев смотрел на черные хрупкие хлопья. Один клочок сгорел не полностью: старый фотографический картон горит плохо. Виден был хвостик золотой буквы из названия ателье.
Теперь у него осталась только память. Только то, что он помнит сам.
Зайцев снова расправил лист и переставил пепельницу на угол. Сунул ли нос Нефедов? Скорее всего, да. Сжигая, он все изорвал на клочки. Любой бы на его месте сунул нос.
Зайцев ощутил тяжесть: как будто теперь его к Нефедову приковали цепью. Так раньше, на царской каторге, он читал, сковывали попарно каторжников.
Сонные веки дрогнули. Нефедов смотрел на него твердо и ясно:
– Не храните секреты, товарищ Зайцев. Если хранить, то это не секрет.
И наклонился над таблицей:
– Тэк-с, Авилова, значит. Авилова…
– Да вы что, товарищ Зайцев, – заволновался Нефедов. – Вы, извините за выражение, бредите. Какой из меня музейный работник? Да будто по роже моей не видно, что я университетов не кончал.
– Видно, – заверил его Зайцев. – Но у нас только три дня. Два, – поправился он. – Спокойно, Нефедов. В любом заведении искусства и культуры кто-то тоже должен мыть полы, чистить печи, грузить ящики и так далее. В театре, например… – он осекся. Алла была не просто перевернутой страницей, а выдранной, смятой и выброшенной. – В музее тоже работают грузчики, печники, уборщики. Ты отлично выглядишь. Лучше настоящего. Полезай.
Нефедов скинул кепку. Подумал, скинул и пиджак тоже. Отстегнул кобуру. Пихнул все это в руки Зайцеву. Легкой походкой вора он обогнул угол здания, скрылся. Но Зайцев словно продолжал видеть его мысленным взором. Вот Нефедов нашел окно, через которое шмыгают коты. Вот нырнул в подвал Эрмитажа. Это служебный корпус. Первым делом Нефедов отыщет план эвакуации при пожаре: должен висеть на каждой лестнице. Выяснит, где отдел кадров. Или бухгалтерия. Или хозчасть. Тырить ничего не надо. Надо прикинуться дураком. И выяснить, кто такая эта Авилова. Если, конечно, она Авилова.
Зайцев обернул кобуру пиджаком, скомкал нефедовское барахло поплотнее. На него со всех сторон смотрели голубоглазые окна: день был чудесный, небо ясное. Вокруг – только камень и вода. Торчать так – только привлекать внимание. Зайцев изобразил, что мечтательно слоняется, любуясь видом на Лебяжью канавку, забранную в гранит, на Неву, видневшуюся в арке. Занятие в Ленинграде более чем естественное.
– Гражданин!
Зайцев обернулся. Бородатая рожа. Дворник.
– Гражданин, если поссать здесь прицеливаешься, то даже не думай.
Он сунул в рот свисток, показывая, что настроен серьезно.
– Фу, как вы выражаетесь грубо, – откликнулся Зайцев. – Я, к вашему сведению, любуюсь красотой нашего города.
– Любуется… Смотри мне без фулюганства, – пригрозил сторож. И начал махать колючей метлой. Набережная была и так чиста. Дворник просто пас незнакомца.
«Пора оставлять плацдарм», – недовольно подумал Зайцев. Только куда? Да еще с нефедовским пистолетом в коконе.
Светиться возле самого Эрмитажа, а тем более внутри Зайцев не мог – рискованно. Если «Авилова» – это та, на кого он подумал, то ее он попросту спугнет. Она его вспомнит. Ищи потом ветра в поле. Вон Алексей Александрович: хорошо, что не нужен, а то где бы его теперь искать? Может, учительствует сейчас где-нибудь в Торжке. А может, и не в Торжке. Страна-то большая.
С набережной свернула какая-то гражданка, на локте покачивалась и пускала блики квадратная лакированная сумочка. Зайцев прищурился против солнца, отвернулся к воде: на ней тоже плясали блики.
– Товарищ! Это вы.
Такое начало очень не понравилось Зайцеву. Он поднял голову. Мегера из Эрмитажа стояла перед ним. Волосы двумя змейками разбегались со лба. Узкие глаза и рот словно прорезаны лезвием. Он не ошибся.
Вернее, ошибся – его память переставила звуки в ее имени.
– Лиловая, – представилась она. – Татьяна Львовна.
– Зайцев, – он пожал узкую сухую ладонь. Он не спешил говорить: пусть сама поведет разговор.
Татьяна Львовна, видимо, истолковала это как замешательство и, как человек воспитанный, тотчас поспешила на помощь:
– Я увидела в служебном корпусе юношу в подтяжках. Не наш.
– А вы что, помните всех юношей в подтяжках, которые у вас работают?
– Эрмитаж – это одна, большая и сложная, но семья.
Где-то Зайцев это уже слышал. А, точно: в коммуналке, где жила убитая Фаина Баранова. Семья, которая ревниво хранит свои тайны от посторонних.
– Я подумала: если он вор, то почему так спокойно среди бела дня разгуливает? А раз не наш и не вор, то ваш. А раз без кепки и верхней одежды, то значит, его снаружи поджидает товарищ.
– Вам бы, Татьяна Львовна, самой в уголовном розыске служить, – не удержался Зайцев.
К его удивлению, товарищ Лиловая кивнула:
– Мне это тоже приходило на ум. Работа ученого сродни работе следователя. Ищешь улики, сопоставляешь факты. Выдвигаешь версии. Проверяешь. Делаешь выводы. …Смотрите, как дворник на нас уставился. Бедняга. Пусть думает, что у нас роман во французском стиле: немолодая опытная она и юный пылкий он.
Она ловко вдела свою руку Зайцеву под руку. Он согнул локоть.
– Как мило, – улыбнулась товарищ Лиловая.
– Зачем вы отправили мне бандероль?
– А что, мы не будем дожидаться вашего товарища?
– Молодой человек, вы пейте пиво, пока оно еще холодное, – мягко заметила Татьяна Львовна. Поддела своими розовыми лакированными ноготками и с треском содрала с плоской рыбины сухую чешуйчатую шкурку. Нефедов и впрямь таращился на нее совсем уж неприлично: как на говорящую лошадь.
– Я думал, вы интеллигентная женщина, – простодушно не удержался он. – А вы воблу едите.
Зайцев усмехнулся: Нефедов работал в своем жанре Иванушки-дурачка; поразительно, как даже неглупые люди это проглатывали, да и он сам, между прочим.
Татьяна Львовна с достоинством отодрала от рыбины янтарную щепу и сунула в рот. Долго жевала: щеки у сомкнутых губ ходили ходуном. Зайцев и Нефедов внимали трапезе. Наконец она отпила пива и заговорила:
– А какая связь? Между прочим, это так называемая культурная пивная. Рядом филармония, детское издательство, Русский музей – все, как вы изволили заметить, интеллигентные люди. Вон те, например, детские писатели.
Зайцев и Нефедов посмотрели. Три гражданина самого обычного вида, невзрачные – обычные совслужащие, – ржали за столиком, на котором потели большие кружки с пивом.
– Я не знаю, где сейчас проходит эта граница, – призналась Татьяна Львовна. – Интеллигентные – не интеллигентные. Этот ваш Простак… Боже мой, у него еще и фамилия как будто нарочно такая!.. У него же два класса церковно-приходской школы! Вы понимаете? Два! Я знаю, я навела справки. Конечно, этот дикарь не понимает, что делает. Для него хоть Рубенс, хоть лебеди на клеенке. Хоть Эрмитаж, хоть комиссионка.
Она увидела, что Зайцев хочет что-то сказать, и, кажется, даже догадалась что.
– Вы тоже, конечно, не профессора, – быстро заверила их она. – Но почему-то вам не все равно? Почему-то вы понимаете разницу? Почему вы понимаете, что это преступление? Значит, интеллигентность – это не прерогатива образованных?
Зайцев и Нефедов переглянулись.
– Ну, с технической точки зрения преступления нет, – осторожно начал Зайцев. – Даже ваши бумаги… Которые вы нам передали. В них все законно. Такие-то и такие-то вещи Эрмитаж передал обществу «Антиквариат». Подписи, печати. А что общество «Антиквариат» продает народное добро, так это народ сам его уполномочил.
– Советскому народу, пролетариату еще предстоит расти, умственно в том числе, чтобы дорасти до того культурного наследия, которое ему досталось после революции, – заявила Татьяна Львовна. – И он дорастет!.. Однажды, – несколько неуверенно добавила она. Видно было, что этот счастливый миг Татьяна Львовна ожидает не скоро. – И поймет! И что тогда? Поздно!
– Татьяна Львовна, вы чего от нас-то хотите?
– Помощи.
– Мы уголовный розыск. Мы не просветительская организация. А с уголовной точки зрения товарищ Простак и его организация ничего не нарушили.
Татьяна Львовна отпила пива.
– А почему же вы тогда за этими картинами бегали? – спокойно поинтересовалась она. – Это вы ведь к нам первый наведались. О картинах спрашивать стали. Не я к вам.
Правда.
Но рассказывать Татьяне Львовне о том, что кто-то шастает по городу, убивает ленинградцев и выкладывает их телами отвратительные натюрморты по мотивам эрмитажных картин, Зайцев не собирался.
– Татьяна Львовна, я не говорю, что вы не правы. Правы. Бороться надо. И боритесь! Напишите подробное письмо товарищу Кирову. На самый верх. В правительство. В наркомат. Всем.
Она смотрела в сторону.
– Скоро в Берлине аукцион, – устало заговорила она. – Аукцион Лепке. Это очень заметные торги. Для богатых любителей старого искусства. Если это не остановить сию секунду, для эрмитажного собрания он обернется еще одной катастрофой. Понимаете? Не первой. Но тоже необратимой. Еще один сокрушительный удар по собранию. Наши внуки уже никогда не увидят этих картин. Они будут украшать чужие виллы.
Ознакомительная версия.
