Ознакомительная версия.
– Товарищи, – призвал всех Коптельцев. – Давайте выразим свое отвращение и гнев через выдающуюся следственную работу, а не физиологические процессы. Иди, Зайцев.
Зайцев вышел в коридор. Установить личности убитых. Все логично – в полном соответствии с правилами разыскной работы. Вот только преступление это отрицало правила. Зайцев вспомнил их с Нефедовым таблицу: сколько времени и сил они потратили, чтобы узнать об убитых все. И что?
Сейчас в кабинете у Коптельцева он впервые ясно почувствовал, что эти преступления не имели никакого отношения к тому, кем были убитые. Как звали, где служили, каково их происхождение, семья и членство в партии, кто их сослуживцы, друзья, соседи. К самому понятию личности. Картины и только картины были ключом к происшедшему.
Каким? Неизвестно. Одно Зайцев знал совершенно точно: товарищ Простак действовал не сам по себе, кто-то направлял его из Москвы.
Он заперся у себя в кабинете. Ему уже было не до осторожности. Заказал разговор с Москвой.
«Ждите».
Зайцев сам не знал, в какую сторону роет. Он просто рыл и надеялся, что рано или поздно брызнет свет.
Зыбкий или верный, но это его единственный след: картины. Затрещал телефон.
– Говорите.
Сколько раз уже слышал он это сытое приветливое «говорите»?
– Зайцев, из ленинградского уголовного розыска. С товарищем Кишкиным соедините. Это срочно.
Цоканье в трубке. Очевидно, секретарь переключает соединение. Щелчок. Сытый голос вернулся:
– Товарищ Кишкин на выезде. Что-нибудь передать?
Вдруг Зайцев услышал далекий знакомый баритон: «Отшей его как-нибудь подальше». Очевидно, рычаг не сработал, и невидимый Кишкин давал указания секретарю. У Зайцева забилось сердце.
– Алло? Товарищ Зайцев? Передать что-то?
– Нет, спасибо.
И повесил трубку.
С минуту он сидел, не соображая ничего. Его душил спазм. Он был слишком потрясен, хотя и ждал подобного. Потом охватила ярость. Ну нет, Кишкин, так не пойдет. Зайцев сорвал телефонную трубку.
– С комендантом Московского вокзала соедините. Срочно.
Несколько секунд.
– Слушаю.
– Уголовный розыск. Следователь Зайцев. Я выезжаю сегодня вечером в Москву, оставьте мне билет.
Комендант залепетал что-то: мол, проверить наличие надо, популярный поезд.
– Нет, товарищ, вы меня не поняли, – рявкнул Зайцев. – Я в бригаде по борьбе с бандитизмом служу, а не Большой театр с Третьяковской галереей посетить собираюсь. И дело мое – особой важности. А если вам словами не понятно, то я вас с соответствующей бумагой навещу.
Несколько секунд то ли огорошенного, то ли сердитого молчания.
– На одного человека билет? – переспросил комендант.
– На одного. Туда и обратно в тот же день.
Зайцев брякнул трубку.
Тот, кто употреблял слово «лакейский» в смысле «угодливый», явно не знал предмет. Метрдотель, дородный и статный, как адмирал, раскинул перед ним руки. В его глазах Зайцев отчетливо видел презрение, и оно было полным: к костюмчику, к парусиновым туфлям, не столичному виду, виду человека не при власти. Богатые бакенбарды топорщились, как львиная грива:
– Мест нет… товарищ! – он почти выплюнул последнее слово. В московском «Метрополе» товарищей не жаловали. Бархатный канат и бархатная портьера на входе надежно отделяли овец от козлищ. Зайцев ткнул ему под нос удостоверение.
– Во-первых, я вам не товарищ, а товарищ следователь. Это же и во-вторых и в-последних. Там у окна сидит товарищ Кишкин, который меня ждет. Это он вам скажет наверняка.
Адмирал, засомневавшись, чуть сдвинулся. Первая фраза Зайцева не произвела на него впечатления, но упоминание Кишкина заставило на миг дрогнуть. И мига было достаточно. Зайцев шагнул мимо, откинул портьеру. Да, он не ошибся. Кишкин упомянул однажды, что ровно в одиннадцать каждый день пьет кофе в «Метрополе». И сейчас сидел за своим излюбленным столиком у большого вымытого окна, щурясь сквозь кольца дыма на весеннюю, в зеленом дыму Москву.
Зайцев грохнул стулом, плюхнулся напротив. Единственный глаз Кишкина уставился на него. Зайцев видел, что застал врасплох. Под всеми парусами к ним уже спешил адмирал с папочкой в руке, всматривался в лицо Кишкина – равно готовый радушно раскрыть меню перед Зайцевым и выкинуть Зайцева вон. Кишкин кивнул. Перед Зайцевым легла раскрытая папка.
– Кофе, – не глядя, сказал Зайцев, чтобы поскорее отослать метрдотеля прочь.
– На хапок, значит, решил взять, – спокойно заметил Кишкин. Стряхнул пепел, вкрутил окурок, раздавил в пепельнице и откинулся в кресле. Как будто видел Зайцева впервые. Зайцев молчал. Игра в гляделки длилась, и Кишкин не выдержал:
– Вася, ты соображаешь, что твой провинциальный петроградский форс здесь не пройдет? Что я сейчас пальцем покажу, и от тебя мокрое место останется.
Глаз недобро прищурился.
Зайцев наклонился к нему через стол.
– Кишкин, – Зайцев смотрел в этот единственный, горящий злостью глаз, стараясь говорить спокойно и как можно более искренне. – Кишкин. Это же я.
Он видел, как злая искра в глазу Кишкина держалась, держалась – и погасла. Скулы смягчились. Кишкин хмыкнул, отодвинулся.
– Этого-то я и опасаюсь, – буркнул он.
Подошел метрдотель с серебряным кофейником и тоненькой, полупрозрачной фарфоровой чашечкой, нежно звякнувшей на блюдце, когда метрдотель поставил ее перед Зайцевым.
Кишкин подождал, пока метрдотель удалится, величественно неся широкую спину.
– Ты мне только скажи… – начал Зайцев.
– Скажу, – перебил его Кишкин. – Брось это дело. Я навел справки. Ты через голову Коптельцева лезешь. Он вообще в курсе, что ты здесь?
– Никто не в курсе, – солгал Зайцев.
– Ну хоть это слава богу, – кивнул Кишкин. – Вот что, Вася. Пей кофе. Угощайся. Сходи в Третьяковскую галерею. Погуляй по Москве. И поезжай домой. Поезжай, дружок.
– Кишкин, – тем же петроградским, из 1920-х годов тоном заговорил Зайцев. – Ты просто скажи что. И я сам отползу. Что ты нашел?
– И?
Зайцев молчал.
– И что тогда? Зачем тебе?
– Я хочу знать, – твердо сказал Зайцев. – Я не могу иначе. Ты не можешь иначе. Мы такие.
– И это очень скверно. Очень. Поверь. Это сейчас совсем не нужно.
– Сейчас?
– Да, ты разве не слышишь, не видишь? Двадцатые годы, весь этот наскок, нахрап – кончились. Сейчас надо иначе.
– Как?
– Не так, как мы делали. В любом случае.
«Мы», – отметил Зайцев; значит, не все потеряно.
– А ты, Вася, – продолжал Кишкин, – как та охотничья собака, которая даже с простреленной лапой бежит за зайцем.
– Я просто узнаю. И уеду. Слово даю. Не идиот же я.
Кишкин взял свою чашечку. Пригубил. Он долго пил кофе, глядя в окно. Зайцев видел только черную заплату на глазу. «Не вышло», – понял он.
– Наркомторг, значит, – вдруг, словно через силу, выдавил Кишкин. – Имя Ангарский тебе что-то говорит?
– Нет.
– И хрен с ним. Он тоже, в общем, просто винтик. Как и твой Простак. Но он контакт «Антиквариата» здесь, в Москве.
– Ты его колол?
Кишкин то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не расслышал.
– Чем, по-твоему, занимается Наркомторг?
– Если честно, мне по хрен. А что?
– Непохвальная политическая близорукость, – проворчал Кишкин. – Ты, Зайцев, в партию вступать собираешься?
– Ну.
– А таких простых вещей о советском государстве не знаешь.
– Пошел ты.
– Возьми вот мармелад. Отличный.
– Ты говори, говори.
Со стороны могло показаться, что двое старых товарищей наслаждаются видом на Большой театр и богатым столом. В вазочке потело желтое финское масло. Булочки были покрыты салфеткой. Здесь, в «Метрополе», и Кишкин прекрасно это понимал, едва ли не вся обслуга знала его как своего шефа – время от времени притворяющегося обычным прохожим. Попросту говоря, очень многие служившие в «Метрополе» были осведомителями. А потому Кишкин сейчас улыбался особенно широко. Изо всех сил изображал радость. И пихал в себя мармелад. И слишком громко и радушно науськивал Зайцева:
– А ты жуй-глотай. В вашей столовке такого, поди, не подают.
Зайцев подыграл:
– Да успею, не сомневайся.
– Так вот, ваше невежество, – понизил голос Кишкин. – У советского государства обширные торговые контакты с иностранными промышленниками. Содействующими, так сказать, подъему советской промышленности.
– Миллионерами? – спросил Зайцев. Он вдруг вспомнил наивный вопрос Нефедова, от которого чуть не поперхнулась товарищ Лиловая. Но вопрос-то не такой уж глупый: а откуда миллионеры в курсе того, что выуживает из Эрмитажа товарищ Простак?
Он слушал Кишкина и не верил своим ушам.
– …Короче, пока Гюльбекян кочевряжился, этот Маттисон…
– Погоди-погоди. Что за Гюльбекян? Армяш?
– Бывший. Теперь парижанин. Миллионер-нефтяник. Собирает картинки, и все, знаешь, с именем. Так вот, и Маттисон…
– Тоже миллионер?
– Нет, он сошка мелкая, торгаш. Но ловкий. И он товарищей из Наркомторга быстро вывел на другую большую рыбу. Акулу капитализма, так сказать. Меллон, его фамилия. Американец Эндрю Меллон.
Ознакомительная версия.
