еще приемлют серые штаны с красными кантами и железные звездочки на рубашечных погонах, в отделе рапорт закрыли, дали Шайдукову немного полежать в больнице, а потом о происшествии постарались вообще забыть.
Но сам Шайдуков о нем не забыл – он повел теперь со Сметаниным свой счет. Личный.
Облака не обманули Сметанина – нездоровый красный подбой означал приход холодов, раннюю осень и новые беды.
Невесть откуда появилась паутина – длинная, липкая, золотистая, она приставала к рукам, к лицу, к одежде, плотно ложилась на траву – прямая примета бабьего лета, но слишком уж ранним и каким-то дураковатым, не знающим порядка было нынешнее бабье лето, явилось ни с того ни с сего, раньше всяких сроков, – а с бабьим летом пришли и ночные холода, и студеная мокреть в лесу, и устойчивый запах гнили, который имеет привычку потом прочно селиться в груди и извести его можно только в больнице, и желтые, свернутые в жесткие хрустящие трубочки листья, густо посыпавшие с деревьев, – природа в этом году нехорошо удивила не только Сметанина – удивила многих.
Природа сыграла злую шутку со Сметаниным и в другом – он заблудился. Никогда раньше не блудил, обладал хорошими штурманскими способностями и мог найти дорогу к людям из любого медвежьего угла, делал это в любой ситуации, в беде и в радости, в бреду и даже во сне, эту способность из него не могла вытряхнуть даже самолетная авария (конечно, не приведи господь, чтобы авария стряслась, так он считал всегда, а сейчас было все равно), – а тут заблудился.
Тайгу словно бы трухой присыпало – трава стала ломкой, хрустела под ногами, в ней появилась ржавчина – проступила словно бы изнутри, из земли, как некое бесполезное ископаемое, споро распространялось по поверхности, возникая то тут, то там, и зелень, только что бывшая зеленью, прямо на глазах превращалась в ржавь, делалась жухлой, как пожухли без счета и деревья – рябины, черемухи, редкая осина – эта вообще покрывалась мхом и обретала серый трупный цвет, держались только ели да сосны – как всегда зеленые. Строгие, с пышными тяжелыми лапами.
Заблудившись, Сметанин сделался иным, что-то в нем сгорело, внешний лоск совсем облез, вместе с краской из него выпарилась внутренняя привлекательность, позволявшая ему держать около себя женщин, хотя Раису, например, в последнее время около него держали только золотые побрякушки.
Лицо Сметанина обрело устойчивое плаксивое выражение, худые, с жесткими впадинами, делающими его лицо особенно мужественным, щеки опухли, по-бабски обвисли, внизу появились старческие брылья, с губ постоянно срывались ругательства, из ноздрей сочилась простудная жижка, на кончике носа прочно укрепилась мутная крупная капля; как ни посмотрит на Сметанина Раиса, так капля постоянно и висит, украшает портрет любимого мужчины… Будто он с нею и родился.
Что-то в Сметанине сломалось, а главное, они с Раисой уже давно не делали попыток вырваться из тайги, сесть на разъезде в поезд и укатить на запад либо на восток, но Сметанин этого не делал и не объяснял Раисе, почему не делает. И хотя продукты у них кончились, они не голодали – в лесу было много грибов и ягод, была и рыба, а в петли Сметанин научился ловить рябчиков…
Правда, рыбы было мало – оба опасались лезть в студеную воду. Сметанин чувствовал себя слабо, иногда даже не мог рассмотреть тень-торпеду, оставляемую ленком, а Раиса вообще оказалась не способной к рыбной ловле, она не была добытчицей по природе, торговые работники умеют только торговать, добывать же – не их профессия. Так что пока спасали грибы, которых было очень много в тайге: крупные, с прихваченными морозцем краями грузди, чернушки, боровики, было много мелочи – лисичек, которые растут в этих краях даже зимой, это не сезонные грибы, как в других местах, а постоянные, много опят, маслят, рыжиков, сыроежек, Раиса научилась собирать их и готовить на костре, как шашлык.
Пробовала она варить из грибов и суп, но этот суп не был супом – не хватало картошки, лаврового листа, всякой заправочной всячины, особенно лука; хорошо прожаренный лук является основой любого грибного супа – так же, как и сами грибы, – Сметанин от этого супа морщился, косился в сторону, фыркал, глаза у него были белыми, бешеными. Отдутловатое незнакомое лицо Сметанина презрительно подрагивало.
От голода люди начинают припухать лишь когда выпадает снег.
А пока…
– Разве это еда? – наконец произносил Сметанин, углы рта у него опускались вниз, у носа появлялись ломаные складки.
– Достань мне мозговую косточку, пару ребер с мясом, картошки, немного риса, лаврушки, я тебе такой суп сварю – вместе с жестянкой проглотишь.
– Суп из мозговой кости любой дурак сумеет сварить, а ты попробуй сварить его из топора.
– Поймай пару ленков – будет хорошая уха.
– Ты же видишь – обезножил я. И с глазами что-то… – Сметанин, вновь раздражаясь, повысил голос. – А ноги-то! Все кости скрипят, музыкантом стал. – Он приподнял одну ногу, на весу согнул и разогнул ее. Нога действительно скрипела, как старый разношенный костыль. – Музыкальный инструмент.
– Человек-оркестр!
– Тебе смешно? – Сметанин швырнул на землю ложку, потом, словно бы одумавшись, поднял ее и отер ладонью: есть все-таки хотелось. – Тебе смешно, а мне нет.
– И мне не смешно, Игорь, – с трудом произнесла Раиса, голос ее начал дрожать, наполнился слезами, так было всегда, она не умела справляться с обидой, – я уже предала анафеме тот день, когда мать произвела меня на свет.
– Анафема! – Сметанин фыркнул. – Ты еще отца прокляни, когда он сунул свой хрен в дырку твоей матери. Дурацкое дело нехотрое! Наше дело не рожать, сунул, вынул, да бежать.
У Раисы сами по себе встряхивались, будто крылья, похудевшие плечи, в глубине груди рождалось глухое рыдание.
– Как ты можешь… – прошептала она беспомощно.
– Ну вот, началось. – Сметанин отвел в сторону глаза. – Сейчас весь мир затопим. Тьфу, ты и поесть толком не дашь.
У Сметанина была одна хорошая черта: он быстро отходил. Отойдя, становился добрым, внимательным, на лице появлялось виноватое выражение.
– Ты меня не ругай, Рая, – попросил он, – я очень устал, я выбит из колеи, на меня находит нечто такое, – он неопределенно пошевелил рукою в воздухе, – в общем, ты сама понимаешь…
– Я
