одобряла эти встречи.
– Они разошлись, когда мне не было и года, – сказал Бёрье. – И никогда не были женаты. В родительской семье мама считалась паршивой овцой.
– Он знал Хенри Пеккари? – спросил Свен-Эрик.
– Хенри время от времени наезжал в Кируну пьянствовать, – ответил Ниркин-Юсси. – Бывало, заходил и в клуб. Но не боксировал. Они устраивали свои матчи по выходным – с денежными ставками и спиртным. Мы старались держаться подальше от всего этого. Делали свое дело. И твой отец никогда не был в компании Хенри Пеккари.
Ниркин-Юсси замотал головой и категорично развел руками.
– Пеккари был убит пулей, выпущенной из пистолета. Не помните у него в компании кого-нибудь из военных или Хемверна?
Ниркин-Юсси почесал затылок.
– Пистолет, – повторил он. – Они были только у офицеров. Но ни один офицер не запятнал себя боксом. Тогда ведь на это смотрели иначе. И в Хемверне был народ с хорошей репутацией – профессора да фабриканты. Такая публика обходила наш клуб стороной.
«И не только такая», – продолжил про себя Бёрье. Ему вдруг вспомнилась мать. И дядя…
Февраль 1966 года
В конце концов мать все-таки узнала о боксе, и все вышло еще хуже, чем он думал. Кто-то из клиенток парикмахерской рассказал ей.
– И такие вещи мне сообщают клиентки! – кричала она. – А потом народ еще удивляется, что это за мать такая, если не представляет себе, чем занимается ее сын?
Бёрье только вошел, не успел снять куртку. А мать стояла на коврике в прихожей и кричала. Что он лжец. Что лгал ей в лицо столько лет. Что держал ее за глупую гусыню. Смеялся над ней, вместе со своими боксерами, – и все потому, что она, наивная, ему верила.
Она прошла за Бёрье в его комнату и говорила, что, наверное, очень удобно иметь под боком такую дурочку – есть приготовленный ее руками обед и спать в чистой постели.
– Хороший отель, правда?
Он весь в отца. Раймо тоже смотрел на нее как на пустое место. Тут она перестала кричать и ударилась в слезы. Неужели он и в самом деле такой? До сих пор нет приличной работы. Сошелся с ворьем в своем клубе – пьянки да татуировки… Вон и нос разбит…
Мать ждала его реакции.
– Ответь же хоть что-нибудь!
И когда Бёрье промолчал, сказала, что с боксом покончено – раз и навсегда. Пока он живет с ней под одной крышей, во всяком случае.
Бёрье покачал головой.
– Ты не можешь мне этого запретить.
Он думал, она отвесит ему пощечину. И сознательно пошел на это, только приготовился чуть отвернуть голову в сторону, чтобы шлепок пришелся по скуле. Получилось бы совсем не больно.
Но мать не стала бить пятнадцатилетнего парня на голову выше нее. Поплакалась еще немного, вспомнила совсем новые платья, которые была вынуждена продать. Прислонилась к стене и закрыла ладонями лицо.
– За что? – всхлипывала она. – Раймо ни разу не дал мне ни эре… Он бросил нас… И вот теперь ты тоже смотришь на меня как на пустое место…
Она могла кричать и плакать сколько заблагорассудится. Одно Бёрье понимал – с тайными тренировками покончено. Он застегнул «молнию» на куртке, надел шапку. Вышел за дверь. Спустился по лестнице в три прыжка. Пробежался до клуба – снег скрипит под ногами, над головой северное сияние. Глупая баба, ее слышно даже на улице.
* * *
Вернувшись с тренировки, Бёрье увидел, что его школьная и дорожная сумки выставлены в прихожую. А в гостиной посредине дивана расселся дядя Хильдинг – губы в ниточку, руки сложены на груди. Мама притулилась с краю.
Хильдинг сказал, что силы матери на исходе. Бёрье нужна мужская рука, ведь он вырос без отца. Поэтому некоторое время ему придется пожить с дядей. Голос Хильдинга звучал спокойно и мягко. Он ведь говорил о любви, в самом высоком смысле слова. А любовь строга. Это она грубым пинком сталкивает ребенка с рельс, буквально из-под колес мчащегося поезда.
Мать, похоже, уже жалела – но поздно. Она как будто ждала от Бёрье извинений за ложь, слез, обещаний. Однако Бёрье оставался на удивление холоден к происходящему. Молча отнес сумки в машину дяди Хильдинга. Ничего у них не получится, если все это – способ отвадить его от бокса, в этом Бёрье был уверен. И еще – он больше не будет жить с матерью под одной крышей. Никогда.
Дядя с семьей – жена и семеро детей – жили в трехкомнатной квартире в Талльплане. Уже на лестничной площадке Бёрье услышал детские голоса, но все стихло, стоило им с Хильдингом переступить порог прихожей.
В квартире не было ни радио, ни штор, ни цветов на окнах. Скромно и нигде ни пылинки. Бёрье поставил сумки в детской. Там стояли две двухъярусные кровати, на покрывалах ни складки – трудно поверить, что здесь жили дети. Жена Хильдинга Мария постелила Бёрье на полу. Младшая дочь спала в одной комнате с родителями. Две старшие – в гостиной.
Вечером все молча пили чай. Дети косились на Бёрье. Младшая дочь единственная издавала звуки и показывала всем бутерброд, все больше напоминавший скомканную мокрую бумажку. А Бёрье поглядывал на Марию. Когда она потянулась за куском сыра, рукав блузы скользнул вверх, открыв синяки вокруг запястья. Еще несколько пятен, скорее горчичного цвета и более тусклых, темнело вокруг шеи. На щеке – фиолетовые следы щипков.
Ночью Бёрье долго ворочался на своем матрасе. Он редко позволял себе думать об отце. Воспоминания выцветают, если к ним обращаются слишком часто. Приобретают странные оттенки, которых не имели изначально, а потом бледнеют – совсем как синяки. Но в ту ночь Бёрье снова обнимал руками отцовский торс и прижимался щекой к широкой спине. Они ехали на мотоцикле через Турнедален – мимо розовых в закатном солнце березок и коров, возвращавшихся домой с пастбища. Только солнце и встречный ветер. И отцовская спина – единственная надежная опора.
* * *
Всю следующую неделю Бёрье не появлялся в клубе. Дядя установил жесткий распорядок: сразу после школы – почта, потом – домой. По воскресеньям
