— Хорошо, в одиннадцать встречаемся все в ресторане у Андре, где все и обсудим, — сказал Андерсон, направляясь к своей конторке. — Да, кое-что еще. Я слышал, по воскресеньям и понедельникам наши дамочки очень уж наглеют. Должно быть, знают, что у нас в эти дни выходные, так что готовьтесь: кому-то придется работать и по воскресеньям.
— Вы, ребята, случаем не видели те журнальчики, что подцепила дневная смена в какой-то берлоге? — спросил Бернбаум. Теперь, когда Андерсон закончил свою речь, разговор снова пошел живее.
— Этой дряни я столько перевидал, что до конца жизни с лихвой хватит, — сказал Бонелли.
— Да нет же, в тех были не просто голые задницы, — сказал Бернбаум. — Не одни только спелые красотки. Кто-то нащелкал своим «полароидом» не меньше доброй сотни мальчиков, а после вырезал из фоток их висюльки и навтыкал их журнальным дивам, ни одной не обидел.
— Психи. Мир полон психов, — сказал Фаррелл.
— Кстати, Марти, сегодня идем на охоту по голубям? — спросил Петри.
— О Боже, нет! На прошлой неделе стольких переловили, что на весь месяц хватит.
— Перейду-ка я на время в дневную сиену, — сказал Бернбаум. — Хочется поработать с букмекерами. Избавьте меня от всех этих слизняков, которых приходится отлавливать по ночам.
— В таком случае слушай, что я тебе скажу: все букмекеры — задницы, — сказал Бонелли. — К тому же чуть не все жиды, разве не так?
— Как же, как же, мафия тоже состоит сплошь из евреев, — парировал Бернбаум. — Но, судя по последним сведениям, на Восьмой улице объявилось и несколько букмекеров-итальянцев.
Когда Бернбаум это произнес, Гус почувствовал на себе взгляд Бонелли.
Он знал, что тот думает сейчас о Лу Скализе, том самом, что был одновременно букмекером и сборщиком податей с ростовщиков. Бонелли ненавидел его, и ненависть эта была так сильна, что Гус, вспомнив о ней, ощутил, как повлажнели его собственные ладони.
— Между прочим, Петри, — сказал Марти Хантер, захлопывая журнал дежурства, — в следующий раз, когда мы будем брать драчуна, нельзя ли сделать так, чтобы ты не меня, а его огрел по загривку? Прошлой ночью мы разбирались с баром Биффа, обычная история — обслуживание пьяного клиента; так вот, только мы принялись вязать алкаша, а он возьми да и полезь в драку, ну а мой напарник пошел резвиться почем зря и лупить меня своей дубинкой.
— Вранье, Марти, я всего лишь слегка задел твой локоть.
— Стоит накинуться на преступника хотя бы двум полицейским разом, как один из них обязательно получит по первое число, — сказал Фаррелл. — Припоминаю ночку, когда мы сцепились с тем педиком-лесорубом. — Все рассмеялись, и Фаррелл тепло посмотрел на Бонелли. — Ну и вот, значит, парень был дровосеком из Орегона. И был он не какой-нибудь жалкий сосунок, а целый сосунище. Приперся в Лос-Анджелес с тенями на глазах. В общем, пошуршал он по Лафайетт-парку и наткнулся на Бонелли, помнишь, Сэл?
— По гроб не забуду этого гада.
— Короче, в тот день мы были в парке впятером, но минут пятнадцать все никак не могли совладать с этим рвотным порошком. Меня он зашвырнул в пруд один раз, а Стива целых два. Мы выколачивали дубинками друг из друга дерьмо до тех пор, пока, благодарение Богу, Сэл не решил подержать его голову несколько минут под водой. Этого орегонского ублюдка так ни разу никому и не удалось угостить дубинкой. Да что дубинкой! Никто не изловчился хотя бы просто попасть ему кулаком в морду, зато каждый из нас ходил потом по докторам и просил, чтоб его подлатали.
— Веселенькая история приключилась потом, — сказал Бернбаум, — когда Сэл едва его не утопил. Тот заметался в паническом страхе и все такое, а потом знаете что он сделал? Завопил: «Помогите, полиция!» Представляете?
Будто ему пяти полицейских было мало.
— А он хоть понял, что вы из полиции? — спросил Гус.
— Да конечно, — сказал Фаррелл. — Заявил еще Бонелли: «На свете не сыскать такого легаша, который бы меня взять сумел». Правда, насчет пяти он ничего не говорил.
— То же самое орал однажды один тип, когда я был при полной форме, — сказал Бернбаум. — Чего только люди не говорят, когда ты тащишь их в тюрягу. Забавно!
— Отбросы, — сказал Бонелли. — Отбросы.
— Когда берешься за этих задниц, нужно мыть руки прежде еще, чем они тебя отпоносят, — сказал Хантер.
— А помнишь, Бен, как тебя облобызал такой же вот шуршунчик? — спросил Фаррелл у Бернбаума, и молодой румяный полицейский содрогнулся от отвращения.
— Заходим мы, значит, в бар, откуда жалоба поступила, мол, голубки там танцульки устроили, — сказал Хантер, — ну и садимся у стойки, и вдруг этот маленький блондинистый стиляга подлетает — нет, не подлетает, а подпархивает так вот легенько — прямо к Бену и — чмок! — точнехонько в губы ему сажает звонкий поцелуйчик, а потом как ни в чем не бывало отплывает в танце в темноту. Бен идет в уборную и мылом, самым что ни на есть туалетным, моет рот, и мы понуро оттуда уходим, даже не поработав как следует в этом притоне.
— Ну хватит, я уже вдоволь всего наслушался. Сейчас схожу оправлюсь, и примемся за работу, — сказал Бонелли, вставая, почесывая брюшко и неуклюже шагая через всю комнату к туалету.
— Что-что? Говоришь, спешишь туда, чтобы произвести на свет сержанта? — спросил Фаррелл и подмигнул Петри, который затряс головой и зашептал:
— Андерсон не оценит твой юмор.
Вернувшись, Бонелли вместе с Гусом собрал бинокли, фонарики и дубинки, которые потом на всякий пожарный случай они положат под сиденья казенной машины. Заверив Андерсона, что не забудут о встрече с ним, они подошли к автомобилю, так и не решив еще, чем заняться.
— Хочешь отправиться по жалобам или предпочитаешь поохотиться на шлюх?
— спросил Бонелли.
— Есть у нас несколько дерьмовых жалоб по статье «три-восемнадцать», — сказал Гус. — Та, что касается картежников в отеле, похоже, чего-то стоит, да только играют там по субботам.
— Ясно, тогда пошли цеплять шлюх, — сказал Бонелли.
— Будем брать или только посидим на хвосте?
— А по душе тебе их сегодня вязать?
— Не имею ничего против. Возьму-ка я свою машину, — сказал Гус.
— Бензину хватит? До следующей недели эта дешевка Андерсон ни за что не раскошелится. Можно подумать, то не городские, а его личные денежки.
— Бензин есть, — сказал Гус. — Я сделаю крюк по Вашингтон-авеню и Ла-Бреа и через четверть часа буду ждать тебя позади ресторана для автомобилистов. А подцеплю какую-нибудь проститутку, так даже раньше.
— Подцепи. Аресты нам нужны. В этом месяце улов что-то скудноват.
Гус проехал по Западному бульвару к Вашингтон-авеню и направился дальше, к Ла-Бреа. Не успел он проехать и двух кварталов, как засек парочку проституток. Он уже собирался свернуть к обочине, но вдруг узнал в одной из них Маргарет Перл, которую сам же и арестовывал три месяца назад, когда только-только пришел в полицию нравов. Она наверняка его не забыла.
Пришлось проехать мимо. Но пульс уже забился многообещающе.
Гус вспомнил, как впервые пришел сюда на службу, но как-то смутно, неотчетливо. Заново восстановить в воображении подробности тех первых вечеров и первых произведенных им арестов было непросто. Память о них была окутана пеленой страха, вот этого-то он никак и не мог понять. Почему всякий раз, стоило лишь поддаться воспоминаниям о минутах, когда его терзал сильнейший испуг, он видел их, те минуты, сквозь какой-то красный туман, он будто чувствовал этот туман физически? Откуда они — красный оттенок и красный привкус — в его воспоминаниях? Что это: кровь, огонь, нечто другое? Бывало, он пугался так крепко, так основательно, так насквозь, что проститутки шли к его машине не раздумывая и делали недвусмысленные предложения, не спросив даже, кто он и откуда. Они и вообразить себе не могли, что перед ними обыкновенный легавый. Вот он, весь секрет его крайней удачливости в качестве сотрудника, полиции нравов.
Теперь же, когда он обрел немного уверенности и больше уж так не боялся — кроме тех случаев, когда не бояться было нельзя, — приходилось вкалывать в поте лица, чтобы от кого-то услышать откровенное предложение порезвиться.
Время от времени ему даже отказывали — девицы, подозревавшие в нем полицейского. Однако ему по-прежнему удавалось подцепить раза в два больше красоток, чем кому-либо еще в отделе: все же на полицейского он смахивал меньше остальных. Бонелли сказал, что дело тут не только в его «калибре», фактически он был не ниже и не мельче того же Хантера. Дело — в его застенчивости. Стыд и срам, заявил Бонелли, позор этому миру, если в нем почти не находится места для кротости. Надо бы заселить кротостью всю несчастную землю, ну а ты, Гус, говорил Бонелли, слишком хорош для нее, чтобы легко с ней столковаться, с той самой землей.
