четырнадцать серий.
Саманта приступает к чтению статьи о Грейсоне Перри, художнике, которого иногда показывают по телевизору. Его работы сейчас очень ценятся, но, судя по тому, что видела Саманта, подделать их довольно сложно. Она уверена, что смогла бы найти кого-нибудь, кто был бы на это способен, но на самом деле ей больше нравится подделывать самой. Когда меньше промежуточных звеньев, получается больше прибыли. Дэмьен Херст — ее абсолютный фаворит, как за красоту его работ, так и за легкость для фальсификации.
Дверь внизу издает скрип. Должно быть, вернулся Гарт, так что она решает на этом закончить. Саманта встает и потягивается, слушая его шаги внизу — несколько более тихие, чем обычно. Неужели он похудел? Саманта надеется, что нет. Его масса — то, что удерживает ее на земле. Удерживает от того, чтобы взвеяться и снова воссоединиться с Уильямом.
Спустившись по узкой лесенке с самого верха дома, Саманта оказывается на парадной лестнице, которая обошлась в сто пятьдесят тысяч. Она из мрамора и вишневого дерева, с совсем небольшими вкраплениями слоновой кости, но, пожалуй, об этом никому лучше не рассказывать.
— Гарти, я наверху! — кричит Саманта.
Но если Гарт что-то и ответил, то Саманта его не слышит. Получив резкий удар по затылку, она кувыркается вниз по лестнице. Она ничего не успевает заметить, кроме отблеска люстры в тысячу свечей. Саманта всегда мечтала вознестись, чтобы вновь увидеться с Уильямом, но последнее, что она чувствует перед смертью, — это ощущение падения. Вниз, вниз и еще раз вниз.
Шторы задернуты, отопление включено, на проигрывателе играет Дворжак. Все как они договаривались.
Дело сделано.
Дело? Разве это можно назвать делом? Однако в любом случае пути назад больше нет. И оба это знают.
Они разговаривают уже несколько часов. Они успели и посмеяться, и поплакать, понимая оба, что смех и слезы теперь одно и то же. Он прекрасно выглядит в своем костюме. Богдан сфотографировал их перед уходом. Перед тем как обнял Стефана и сказал, что любит его. Стефан ответил Богдану, чтобы тот не вел себя как глупый старый дуралей. Уходя, Богдан обнял и ее, спросив, не засомневалась ли она.
Засомневалась? Конечно, да. Теперь она всегда и во всем будет сомневаться. Уверенность — это для молодых и для шпионов, а она уже давно ни то ни другое.
Тем не менее они решились. Стефан сам ввел себе препарат. Он настоял на этом. На его месте Элизабет поступила бы так же.
— Похоже, мы неправильно рассчитали время, — говорит Стефан, лежа головой на коленях Элизабет. — Ты так не думаешь?
— Я бы нисколько не удивилась, — отвечает она. — Мы почти всегда и все рассчитываем неправильно, да?
— И то верно, — соглашается Стефан очень тихим голосом. — Гвоздь вбит окончательно и бесповоротно, моя старушка. Нам кажется, что время движется вперед, летит по прямой, и мы спешим вместе с ним, стараясь не отстать. Торопись, торопись, время не ждет! Но на самом деле все не так. Время просто закручивается вокруг нас. Ничто не уходит в никуда. Все, что мы сделали, все люди, которых мы любили или которым причинили боль, — они по-прежнему здесь, с нами.
Элизабет гладит Стефана по волосам.
— К этому пониманию я пришел, — продолжает он. — Мои воспоминания похожи на изумруды — они чистые, светлые и истинные, но каждый новый день рассыпается, как песок, и я никак не могу ни за что ухватиться.
Инъекция получилась непростой. Не болезненной, не умиротворяющей, не угнетающей, просто неприятной. Просто еще одна будничная задача в целой жизни будничных задач.
— Это демонстрирует всю ложь происходящего, — говорит Стефан. — Ложь времени. Все, что я делал, и все, чем я был, остается в одном и том же месте. Нам кажется, самое важное — то, что только произошло или произойдет вот-вот. Но мои воспоминания не воспоминания, и мое настоящее уже не настоящее. Это все одно и то же, Элизабет. Что это был за мужчина?
— Мужчина? — переспрашивает она.
— Ну, тот поляк?
— Богдан, — отвечает Элизабет.
— Да, я именно о нем, — говорит Стефан. — Он не… Прости, если это очевидно, или мы говорим об этом уже не в первый раз, но он… Ведь он не мой сын, верно?
— Нет.
— Я так и думал, что нет. Ведь он же поляк, — вздыхает Стефан. — Не все сходится идеально, да? В жизни?
— Не всё… — вынуждена согласиться Элизабет.
— Я хотел спросить об этом его самого, но, наверное, это выглядело бы нелепо. У тебя есть друзья?
— Есть, — отвечает Элизабет. — Раньше не было, теперь есть.
— Хорошие? Они помогут в тяжелой ситуации?
— Думаю, да.
— А сейчас тяжелая ситуация? Как ты считаешь?
Элизабет хмыкает:
— Жизнь и есть череда тяжелых ситуаций, разве нет?
— И то верно, — соглашается Стефан. — Почему смерть должна быть чем-то другим? Они знают, что́ мы сделали? Твои друзья?
— Нет, не знают, — качает головой Элизабет. — Это только между нами.
— А они поймут?
— Наверное. Может быть, не примут, но я думаю, что поймут.
— А представь, что было бы, если бы мы не встретились, — говорит Стефан. — Только представь.
— Но мы же встретились, — отвечает Элизабет, снимая пушинку с плеча его пиджака.
— Страшно подумать, чего бы я лишился, — продолжает Стефан. — Ты позаботишься о моем земельном участочке?
— У тебя нет земельного участка, — мягко говорит Элизабет.
— С редиской, — настаивает Стефан.
Они проходят мимо грядок с редиской каждый день. Стефан смотрит на них и говорит: «Выкопай. Лучше выращивай розы, ради всего святого!»
— Я присмотрю за ним ради тебя, — обещает Элизабет.
— Конечно, присмотришь, — кивает он. — А знаешь, в Багдаде есть музей. Мы там были вместе?
— Нет, мой дорогой.
Это одно из многих мест, где им вместе не побывать уже никогда.
— Я записал для тебя его название, — говорит Стефан. — Оно лежит на моем столе. Там есть экспонаты, которым шесть тысяч лет, ты можешь себе представить? На некоторых можно заметить отпечатки пальцев или царапины. Наверное, какой-то ребенок отвлек гончара — и вот они остались. Ты понимаешь, что все эти люди до сих пор живы? Каждый, кто умер, остается в живых. Мы называем их «мертвыми» только потому, что нам нужно какое-то слово, но «мертвый» просто означает, что время для них перестало двигаться, понимаешь? На самом деле не умирает никто.
