никого в свой мир при жизни и вряд ли согласилась бы пустить туда после смерти. Но у Рябинина была такая профессия — лезть в чужую душу, даже если ее, этой души, уже нет на свете.
Походив минут двадцать, он глянул на часы — шесть, рабочий день окончен. Но ту мысль, которую он выходил, нужно реализовать немедленно, если только уже не поздно.
Рябинин подошел к телефону и набрал номер жилищной конторы:
— Скажите, пожалуйста, дом сорок пять по Озерной улице ваш?
— Наш, — ответил женский голос.
— Мусор этого дома давно вывозился?
— Товарищ, — голос сразу зашумел скороговоркой. — Мы и без вас знаем, что бачки полные. Машин нет, понимаете? Вот пять дней и не вывозим…
— Подождите, подождите, — перебил он. — С вами говорит следователь прокуратуры Рябинин.
— Слушаю, — заметно потишал голос.
— Меня очень устраивает, что мусор пять дней не вывозили. Я хочу в нем покопаться. Попрошу вас, пусть дворник меня подождет в жилконторе.
Проще всего было дневник порвать и выбросить на помойку.
Через тридцать пять минут с двумя дворниками–женщинами Рябинин подошел к бачкам. Не зря нервничала работница жилищной конторы — мусор уже сваливали рядом с баками на асфальт.
— Да–а, многовато накопилось, — высказался Рябинин.
— Вы же испачкаетесь, — заметила старшая, критически оглядывая его светлый костюм и желтый портфель, — Давайте, мы будем разбирать, а вы говорите, что вам нужно.
— Человеческую голову, — фыркнула молодая, которая тоже была одета не по–рабочему: видимо, куда–то собралась и ее вызвали прямо из дому — только набросила на мини–юбку дворницкий фартук.
Доверить дело дворникам он не мог, но одному тут не справиться и за ночь.
— Мне нужна тетрадь… Или листки тетради, блокнота… Может быть, клочки… С рукописным текстом… От руки, значит.
— Бумажные, что ли? — уточнила старшая. — Так вот эти бачки уже разобраны. Мы все бумажное отбираем в макулатуру.
И она показала на три тугих мешка у стены. Рябинин повеселел, потому что задача упрощалась. Неразобранными оставались только два бачка.
— Товарищи, вы разбирайте бачки и бумагу откладывайте в сторону. Вам все равно их перебирать. А я займусь мешками.
Дворники молча согласились. Рябинин взял пустой ящик, поставил на теплый асфальт, сел и принялся за первый мешок. От бачков, нагретых дневным солнцем, тянуло спиртовой гнилью. Где–то в углу возились кошки. Дворники изредка вполголоса переговаривались.
— Кукленок, — сказала молодая, даже как–то обрадовавшись.
— Чего только не выбрасывают, — вздохнула старшая.
Рябинин разлеплял листки, которые дворники утрамбовывали довольно–таки плотно. Больше всего выбрасывали школьных тетрадей, исписанных и палочками и алгебраическими формулами. Он уже по тексту мог сказать, какой это класс — насмотрелся. Много было газет и оберточной бумаги. Попадались какие–то коробки, старые журналы, книги без обложек… Мешки разбирались быстрее, чем он предполагал.
— Тетя Маша, а помнишь, ты нашла сумочку, а в ней часики, кулон со слезистым камушком да триста пятьдесят рублей денег?
— Было. Чего теперь вспоминать. Все отдала хозяйке в тридцатый номер.
— Потом волосы на себе рвала.
— Чего болтаешь–то!? Дали мне пятьдесят рублей, и спасибо.
Одуряющий запах, который полз от бачков, как ядовитая волна при газовой атаке, на Рябинина особенно не действовал. Не только потому, что на трупах нюхал и не такое. В послевоенные тощие годы они с мальчишками обнаружили в железнодорожном тупике великолепную свалку, куда возили мусор из крупного столичного города. Ничего интереснее до этого, а может быть, и после этого голодные поселковые мальчишки не видели. Но больше всего поразили тюки новеньких бутылочных наклеек — разноцветных, золотых, с нерусскими словами. Особенно ему понравилась желтая наклейка с загадочным словом «крем–сода». Он не знал, почему их выбрасывали: видимо, в стране не было тогда столько крем–соды, а может, ее не было и вовсе.
— Теть Маша, пивная бутылка…
— Надо б сдать.
— А вот кастрюля.
— Тоже, цветной металл.
Он разбирал последний мешок, который был набит одними газетами. Рябинин пересмотрел их за десять минут. Ничего. Умом он на успех и не надеялся — эту работу нужно было сделать, чтобы потом на себя не пенять. Но то умом. Видимо, человек не может браться за дело, не веря в успех.
Обескураженный, подошел он к дворничихам. Они разобрали только один бачок. Рябинин присел перед маленьким холмиком бумаги — почти одна оберточная да коробки.
— Хорошо люди живут, — сказала тетя Маша. — Чего только не едят. Вон сколько тортов съели.
— И шпротов, — добавила молодая, посматривая на следователя.
— После войны на помойках что было? Одна картофельная кожура, да и той немного, — добавила тетя Маша.
Рябинин подошел к последнему баку:
— Давайте сообща.
— Возьмите хоть рукавицы, — предложила молодая.
Он надел брезентовую рукавицу и запустил пальцы
в бак. Первой его добычей стал громадный, сорок пятого размера сапог, по–акульи распахнувший подошву с гвоздями. Молодая засмеялась.
— Ну! — осекла ее тетя Маша.
Но Рябинин и сам улыбнулся — конечно, смешно. Этот бак совсем не походил на романтическую свалку его детства. Тошнотворный запах валил из него, как пары серы из вулкана. Он вляпался в какое–то месиво и испачкал пиджак, чувствуя, как пропитывается неистребимым запахом отбросов и кошек.
Консервные банки, рыбьи головы, драные босоножки, капустные листья, женские чулки… Каждую бумажку он подносил к очкам, потому что белый вечерний свет посерел. Но бумажки были не те.
— Так напишут, что и леший не разберет, — сказала тетя Маша и бросила листки к ногам Рябинина.
Он и сам не понял, почему стремительно нагнулся, перехватив бумагу на лету у самой земли. Это были крупные тетрадные клочья. Видимо, страницы выдирались из толстой тетради десятками и рвались на четыре части. Рябинин уже знал, что это ее дневник. Крупные круглые буквы катились по обрывкам, как колесики, набегая друг на друга. «Теперь не скрывают сокровенное. В кино…» — прочел он до линии разрыва.
— Товарищи! — сказал Рябинин каким–то не своим, нервным голосом, и дворники сразу прекратили разборку. — Вот такие листки ищите. Они нужны.
Женщины повертели клочки и закопошились сосредоточенно, молча.
Теперь Рябинин шнырял по баку глазами, наверное, как те кошки, которые сидели в стороне и ждали конца поисков.
Через десять минут молодая протянула пачку бумажных лоскутьев. А затем, почти на дне, они увидели все клочки в одном месте под крышкой посылочного ящика. Рябинин скинул рукавицы, лег на металлическое ребро и дрожащими от напряжения пальцами подобрал все до последнего обрывка. Потом они уже копались бесполезно. Начала дневника не было, но конец важнее. А он не пропал — задний лист картонной обложки сохранился.
Рябинин осторожно ссыпал рваную бумагу в большой конверт и тут же составил протокол: где, кто,
