– Что, дорогой? – спросила Мазулина. – Слегка расслабился? Неужели это все, – она повела глазами по бутылкам, – неужели в одиночку?
Федор не отвечал.
– Слушай, – сказал он через некоторое время. – Этот тип... У вас работает... Как его...
– Пафнутьев?
– Нет, какой, к черту, Пафнутьев... Ну, который все в курилке поет про девок молодых...
– Адуев?
– Во-во... Как он?
– Ничего. Работает. Поет. Сегодня, правда, не пел... Даже не знаю, в чем дело. Каким-то побитым выглядел.
– Побитым? – поднял голову Федор. – В каком смысле?
– В прямом... кто-то ему оба глаза подсинил.
– Надо же... – проворчал Федор, с ужасом оглядывая бутылки. – Надо же... А вообще, как ты к нему относишься?
– А как к нему можно относиться? – Мазулина передернула плечом. – Адуев он и есть Адуев.
– Да? Ну ладно... Какой-то я не такой сегодня. – Федор подозрительно посмотрел на жену и, кряхтя, направился в ванную.
Несколько дней он пребывал в глубокой задумчивости, от разговоров уклонялся, пиво с друзьями не пил, рано ложился спать. Отвернувшись к стене, долго сопел, и непонятно было, то ли раскаянием было наполнено его сопение, то ли обидой, но скорее всего ни то ни другое – Федор приходил в себя. К исходу недели он расписал стекло кухонной двери различными овощами, отдавая, как обычно, предпочтение свекле, морковке и репе – рисовать он их научился в детстве и внешний вид хорошо помнил. Еще через неделю, вернувшись с работы, Мазулина с изумлением увидела, что Федор с ясным взглядом и вдохновенным лицом расписывает на кухне кафелинки. На одной он поместил изображение все той же репы, на другой – морковки, в третьем квадрате, сами понимаете, свеклу. Рядом валялись книги по овощеводству. Похоже, Федор искал изображение других фруктов и овощей, внешний вид которых стерся в его памяти за последние годы.
Произошли изменения и у Адуева. Однажды он заявился на работу в черном костюме, белой рубашке и темном галстуке, что, по его представлению, должно было, видимо, означать нарядность, торжественность, праздничность. Во дурак-то, господи!
Пафнутьев, глянув на Адуева поверх очков, спросил с простодушием в голосе:
– Ты что, Ваня, с похорон?
– Чего это с похорон? – привычно переспросил Адуев, поскольку замедленность мышления всегда вынуждала его переспрашивать. Но Пафнутьев от пояснений уклонился, увлекшись инструкцией по использованию шлаков в народном хозяйстве. Адуев бросал на Мазулину стыдливые взгляды, краснел при разговоре, не в силах забыть сцены, которые столь красочно были описаны в общей тетради. На Восьмое марта он даже не постоял перед расходами и купил Изольде комнатные тапочки, решив, что в этом подарке есть и теплота, и забота, и даже намек на некоторую интимность. Купить цветы Адуев не решился. По его понятиям это было бы слишком уж вызывающе, на грани безнравственности. А кроме того, вам известно, сколько стоят цветы на Восьмое марта?
На судьбу свою Аюшин пожаловаться не мог – столько она ему подбросила занятий, утех и всевозможных событий. На добрую дюжину добропорядочных граждан хватило бы с избытком. Фотографией он промышлял, на филолога учился, в школе что-то преподавал, правда, был изгнан за вольнодумство, отрицательно влияющее на молодое поколение, на какое-то время осел в рекламе – это было еще в те времена, когда у нас случались залежалые товары.
И была в аюшинской жизни страничка, вспоминать которую он избегал. Наверное, такие воспоминания есть у каждого – кто в вытрезвитель попал, кто с женщиной осрамился, что-то брякнул некстати... К примеру, взял да начальству на своего же товарища накапал, заложил, другими словами. Не из злости, не из корысти, а вот полезла вдруг пакостливость, и выбросила душа такой неожиданный цветочек. Есть кактусы – стоят себе год, второй, третий болванкой несуразной, шипами утыканной. Пять лет простоять могут без признаков жизни, наливаясь изнутри какой-то зеленой силой. А потом – раз! И поперло из него нежно-розовое волшебство, почти прозрачное, почти невесомое, как шаровары у шемаханской царицы. Глаз не оторвешь! А запах – тухлятина. Как-то выросло у меня вот на подоконнике такое же вот чудо природы. А когда утром я потрясенно подошел к мерцающему сиянию, возникшему за ночь, когда я, не подозревая опасности, вдохнул его запах... Не знаю, как и выжил. Невыносимая вонь. А в общем-то все объяснимо: одни растения пчел привлекают, другие – навозных мух. И те тоже опыляют, оплодотворяют, полезное действие производят. Но это все так, к слову. Каждый человек, наверное, такой цветочек может выбросить, не дано нам знать, что зреет в наших глубинах, чем ближних поразим не сегодня-завтра.
Ну да ладно, к Аюшину все это отношения не имеет, в испытаниях, выпавших на его долю, он проявился не самым худшим образом. В те времена работал Аюшин в газете и вел себя не то чтобы робко, но ко всем прислушивался, приглядывался, слов поперек не говорил по причине полнейшей своей неопытности в новом для него деле. Народ в редакцию приходил разный – жалобщики, отставники с воспоминаниями, тщеславные производственники с заметками о трудовых победах своих коллективов. Приходили и просто потрепаться, бутылочку вина после работы распить в разговорчивой компании. Материалы у Аюшина выходили один за другим – то очерк настрочит строк этак под двести, то фельетон на сто строк ахнет, то вдруг репортаж со снимками. Так что кое-кто посматривал на него косо. Ну а с другой стороны, есть ли у нас места, где бы никто не посмотрел на вас косо-криво? Нет у нас таких мест, поскольку везде полно бездельников и людей, ни к чему, кроме зависти, не способных.
И хотя молчуном был Аюшин, но душу имел компанейскую, любил среди людей побыть, не ленился за винцом сбегать, благо недалеко было, через дорогу. Опять же девушки в редакцию заглядывали, да все молодые, отчаянные, собой хороши, не то что в нынешнее время. Что-то изменилось в мире, куда-то они подевались, а остались настороженные, угрюмо-проницательные и, похоже, крепко подуставшие от каких-то крупных жизненных неприятностей.
Все это хорошо, но случались в вечерних посиделках и анекдоты. Разные, не очень приличные, не очень почтительные к идеологическим ценностям. Все мы грешны, всем хочется хоть изредка чего-нибудь запретного, что возвысило бы нас в собственных глазах, в глазах тех же девушек. И потом, согласитесь, анекдот подтверждает остроумие и даже крамольность, а крамольники в нашем отечестве всегда, слава богу, были в чести. Кроме прочего, рассказывать или выслушать рисковый анекдот – это еще и великодушное доверие к ближним, с кем весело смеешься, поглядывая на мир сквозь стакан с красным вином. И видимо, кто-то присмотрелся к Аюшину через стакан, через щелку какую, кто-то глаз свой злой да хваткий на него положил.
И вот поднимается однажды в редакцию на четвертый этаж неприметный, не очень молодой человек в сером плаще. Не входя в кабинет, манит Аюшина наружу, в коридор, и там показывает ему свое удостоверение. Да – то, то самое, красненькое, которое вот уже в третьем или четвертом поколении вызывает содрогание, оцепенение и ужас, которое заставляет вспомнить детей, родителей, всех, с кем не успел попрощаться.
– Ишь ты, – сказал Аюшин. – Надо же...
– Надо бы поговорить... – Голос у человека оказался тихим, неприятно спокойным, будто он заранее все знал и от этого ему было скучно. – Лучше сейчас. Сможете? – От этой заботливости у Аюшина похолодело внутри, и он поймал себя на том, что не столько слушает, сколько прикидывает, с кем последнее время сидел, что говорил, над чем смеялся.
– Я с машиной, вам остается только одеться, – сказал человек, глядя на Аюшина без выражения.
– Ну что ж... Спускайтесь, я догоню.
– Так не принято... Я вас здесь, у двери, подожду.
– Пожалуйста... Нет возражений, – пробормотал Аюшин в полной растерянности, но при желании можно, все-таки можно было уловить в его словах если и не дерзость, то какую-то кривоватую ухмылку. Пришелец эту нотку ощутил, и она ему не понравилась – он был из тех, кто все непонятное воспринимает как оскорбительное, правильно, в общем-то, воспринимает.
– Я так и думал, – кивнул он.
В отделе, конечно, было полно народу, кричали сразу по двум телефонам, на подоконнике, болтая ногами, дымила юная авторша, фотокор тасовал снимки, завотделом недоуменно уставился на Аюшина сквозь толстые круглые очки, но тот лишь развел руками: «Извини, но тут такое...» И вышел, суматошно пытаясь нащупать за спиной рукав плаща. Пришелец помог ему надеть плащ. Аюшин поблагодарил, и они пошли по широкой лестнице вниз. Вместе, но не рядом. Гость немного отстал, и Аюшин оказался впереди. Это вроде бы незначащее обстоятельство больше всего угнетало его, он шел как бы под конвоем.
– Простите, а как вас звать-величать? – спросил Аюшин почти с той же непосредственностью, с какой задавал этот вопрос юным авторшам, приносящим в редакцию пробы неопытного своего пера.
