Кордэ задумался, не зная, что ей сказать. Он не хотел, чтобы можно было подумать, что он забыл о ее горе или что он способен легко воспринять эту трагедию, как с ее точки зрения, так и со своей собственной. Думала ли она в данном случае о себе, как указывал ее прямой намек, или протягивала ему щедрую руку дружбы, понимая пережитую им неудачу, почти отчаяние, отягощавшее его, потому что он видел утопавшего в боли Рэмси и ничего не сделал для него?
– Доминик? – мягко позвала его собеседница, протянув к нему руку и прикоснувшись пальцами к его руке. Это прикосновение было настолько легким, что священник скорее увидел его, чем ощутил. Он посмотрел на сидящую перед ним даму.
Вита улыбнулась, и улыбка ее была полна необычайной теплоты:
– Друг мой, оплакивайте Рэмси, но прошу, не вините себя. Мы с вами находимся в одинаковом положении, но, пожалуй, мое даже хуже. Мы оба верим, что могли что-то сделать, разве не так? Неудача – горькая вещь. – Она чуть шевельнула ладонью в знак отрицания. – Среди всего того, что мы пытаемся сделать, слишком мало того, что ранит столь же болезненно, затмевает все прочее, сокрушает любые попытки и в конечном счете заставляет нас самих усомниться во всем и даже возненавидеть себя. Прошу вас, не позволяйте, чтобы то же самое приключилось и с нами. Это последнее, чего захотел бы Рэмси в своей подлинной сути.
Кордэ не ответил, обдумывая ее слова. Какая глубокая истина! Вита была права, он хотел ей поверить, он нуждался в этом. И все же эта истина не обладала всей полнотой. Священник не мог выбросить из памяти фигуру Парментера, лежавшего на полу кабинета в луже собственной крови. Это было бы проявлением самого непростительного бессердечия. Одна только благопристойность, не говоря уже о дружбе и благодарности, требовала большего.
– Доминик! – ласковым голосом повторила Вита его имя. Она встала и была теперь всего в паре футов от собеседника. Было совсем тихо, и лишь в камине потрескивали дрова. Кордэ ощущал благоуханный цветочный аромат волос и кожи хозяйки. – Доминик, самое лучшее, что вы можете сделать для Рэмси, – это запомнить его таким, каким он был в своей самой лучшей поре, мудрым и добрым, когда он владел собой и был таким, каким и хотел быть… пока не заболел.
Священник улыбнулся, но улыбка вышла чуточку вялой.
– Мой дорогой, – продолжила миссис Парментер. – Если б вы оказались на его месте, если б вам было суждено утратить рассудок, захотелось бы вам, чтобы ваши любимые запомнили вас таким, каким вы стали в своей болезни, или же вы предпочли бы, чтобы они запомнили вас в пору расцвета, в самое лучшее время?
– В самое лучшее, – согласился он без колебаний, наконец обращая к ней свой взгляд.
Лицо женщины сделалось мягким, полные тревоги морщины исчезли у нее со лба. Тело Виты расслабилось, однако она не сняла ладони с руки Кордэ.
– Ну, разумеется. Так предпочла бы и я. – Голос ее сделался напористым и полным такого чувства, которое заставило ее друга забыть обо всем, что их окружало. – И не просто предпочла, но страстно желала бы, – продолжила миссис Парментер. – И считала бы это самой большой обращенной ко мне добротой со стороны любого человека. А от тех, чье мнение я ценю более всего, я ждала бы этого в первую очередь. Рэмси был небезразличен к вам, и вы знаете это. Он надеялся, что вы станете большим проповедником перед людьми, но еще больше он мечтал, что вы станете лидером. – Взгляд ее обрел теплоту, а щеки чуть зарумянились. – Нам отчаянно необходимо руководство, Доминик. Вы обязаны знать это! Все вокруг становится все более мирским. Самые разные люди прытко рвутся вперед, заявляя о себе в политике, науке, искусстве или в области идей, однако ни у кого не хватает убежденности повести нас путем религии. Похоже, что ее огонь и в самом деле угас – везде и повсюду…
Не осознавая, что делает, она сжала пальцы. Тело ее напряглось, выражая глубину владевшего ею чувства и сознание того, что сама она не способна повести Церковь вперед.
– Где те полные страсти и уверенности голоса, в которых мы нуждаемся, Доминик? – продолжила женщина. – Где те люди, веру которых не может пошатнуть никакая новомодная теория, не может испугать или подорвать любая премудрость, где те люди, у которых хватит отваги встретить лицом к лицу любые веяния времени, преодолеть их, а потом повести нас туда, куда следует? – Она вздохнула. – Новые научные изобретения появляются на свет почти ежедневно… каждую неделю, это уж точно. И из-за того, что мы способны делать столь многое, мы воображаем, что способны вообще на все. Но это невозможно! И немыслимо!
Как это верно… Кордэ в точности понимал ее мысль. Обществом владело ощущение не то чтобы эйфории, но, во всяком случае, уверенности в том, что все будет хорошо. Какая же это самоуверенность, какое заблуждение полагать, что человек – царь природы и способен разрешить любые проблемы! С голодом неведения и стремлением к познанию соседствует небольшая способность к учению.
– Вам потребуется вся ваша отвага, – настоятельным тоном произнесла Вита, покрепче сжав руку священника. – Настанет такое время, когда это станет ужасно трудно – настолько много людей станет против нас, и все они будут уверены в своей правоте, – и тогда наша собственная вера должна стать несокрушимой скалой против всех непогод, даже самых великих бурь. Но я уверена в том, что вы сумеете это сделать. У вас есть сила, которой не было у бедного Рэмси. – Уверенная улыбка легла на ее уста. – Ваша вера коренится в благе, в знании и понимании. Вам известно, что значит страдать, ошибаться и, обретая отвагу и веру в Бога, подниматься вверх и идти вперед. Вера дала вам силу прощать и себя, и других. – Пожатие ее пальцев сделалось болезненным. – Вы можете стать таким, каким мечтал увидеть вас мой муж. Вы способны занять то место, которое не сумел занять он. Разве это не станет наилучшим даром, который вы можете принести ему? Разве это не сделает его жизнь более ценной?
Холодок начал отпускать Кордэ. Ослабла и боль. Быть может, хоть что-то еще можно вернуть назад?
– Да… да, конечно, – ответил священник с огромной благодарностью. – Это было бы лучше всего, это единственно реальный способ.
– Тогда пойдемте сядем, – предложила миссис Парментер, выпуская его руку и направляясь к поставленным возле очага кушеткам.
Яркий огонь наполнял комнату мягким желтым светом, падавшим на столик, стоявший возле одной из кушеток, и делавшим деревянную поверхность более сочной. Вита изящно опустилась на кушетку, непринужденным движением одной руки подобрав подол, как бы случайно про него вспомнив. Ласковое прикосновение света к ее щеке стирало черты усталости и горя на ее лице. Казалось, что, следуя собственному приказу, эта женщина на несколько часов выбросила из памяти все напоминания о трагедии.
Наконец расслабившись, священник сел напротив нее. В комнате было тихо: лишь трещал огонь, тикали на каминной доске золоченые бронзовые часы, украшенные эмалевыми пластинами с изображением херувимов, шелестел за окном ветер да тихо скреблась в окно какая-то ветка. Весь остальной дом словно бы исчез из бытия, не оставляя никаких следов на воцарившейся в комнате тишине.
Вита поглубже устроилась на сиденье и улыбнулась:
– А не поговорить ли нам на какую-нибудь совершенно незначительную тему?
– Какую бы вы хотели предложить? – спросил Доминик, реагируя на ее настроение.
– Ну… – Женщина на мгновение задумалась. – Ага! Куда вы хотели бы отправиться на отдых – если не считаться с расходами?
Она внимательно смотрела на своего друга, и ее глаза наполняли покой и счастье.
Предавшись на мгновение мечтам, Кордэ ответил после недолгого раздумья:
– В Персию. Мне так хочется увидеть древние города – скажем Персеполь или Исфахан… Еще хотелось бы услышать, как звенят в ночи колокольчики на шеях верблюдов, ощутить собственными ноздрями запах пустынного ветра…
Улыбка миссис Парментер сделалась шире:
– Говорите еще.
Священник продолжил, припоминая немногие факты, которые знал, и все собственные фантазии.
Так, рассказывая о своих мечтах и то и дело цитируя Омара Хайяма в переводе Фицджеральда, Доминик потерял ощущение времени. Куда-то канули все недавние горести и подозрения. К тому времени, когда они распрощались на пороге спальни Виты, было уже без четверти час. Кордэ почти засыпал, ощущая себя уже не в такой степени измотанным, как было после падения и смерти Юнити – а на самом деле таким, каким он был задолго до этого… быть может, до ее появления в Брансвик-гарденс, до того самого, полного ужаса мгновения, когда он снова ее увидел…
Заснув глубоким сном, священник не просыпался до самого утра, a пробудившись, обнаружил, что его комната залита солнечным светом. Было поздно, уже девятый час, и он не сразу вспомнил, отчего проспал. Ну, конечно! Они с Витой проговорили несколько часов подряд. Разговор оказался самым увлекательным… Она была превосходной собеседницей и умела слушать, отдаваясь разговору целиком, как умеют немногие; казалось, будто в этот момент для нее никто больше не существовал… Кордэ чувствовал себя польщенным.
