И Геннадий Георгиевич пошел на сближение. Дылда увернулся раз, другой, третий. Его отчаявшиеся глаза словно молили о пощаде, тяжелые перчатки оттягивали руки вниз, и он с трудом держал их на уровне груди. Геннадий Георгиевич метнул вперед левую, дылда уклонился, и в ту же долю секунды правая рука Геннадия Георгиевича словно бы сама по себе рванулась вперед и достала потный, горячий, свежевыбритый подбородок дылды. Тот повернулся, крутанулся в воздухе и упал. Геннадий Георгиевич поплелся в свой угол. Руки его висели вдоль тела, начинала болеть ссадина под глазом. Смахнув тяжелой перчаткой пот с глаз, он нашел взглядом на табло часы – рабочий день заканчивался.
Он пришел позже обычного, но, даже поднявшись на свой этаж, не торопился звонить. Поддал розовую ногу от куклы, сбросил ее на первый этаж. Постоял, прислонившись к двери, и наконец нажал кнопку звонка.
– Что с тобой, папаня? – вскричал Вовка.
– Ничего... Все нормально. – Геннадий Георгиевич заплетающейся походкой двинулся к ванной. На ходу он выронил портфель, снял и тоже уронил на пол пиджак. – Мне удалось свалить его в самом конце... Раньше ничего не получалось...
– Что не получалось?
– Понимаешь, Вовка, у этого человека внутри одни легкие и больше ничего. Он дышит, как паровоз...
Геннадий Георгиевич остановился перед зеркалом, не решаясь поднять глаза; когда он все-таки взглянул на себя, то увидел смертельно уставшего человека, которого узнал только по галстуку. Это был он, Геннадий Георгиевич, инженер по качеству. Под глазом у него красовался свежий пластырь, бровь залита йодом, нос распух...
– Так, – протянул Геннадий Георгиевич, открывая краны в ванной. – Так... Похоже на то, что я еще неплохо отделался...
Немного придя в себя, надев халат с поясом, он вошел в комнату и сразу увидел, что окно, через которое сегодня утром надеялся выбраться наружу, забрано толстыми железными прутьями, а его жена Соня стоит тут же с кисточкой в руках и красит прутья белой масляной краской.
– Как это понимать? – спросил Геннадий Георгиевич, хотя сразу все понял.
– Видишь ли, Гена... Мне показалось, что так будет лучше... Я боюсь за тебя, Гена!
– Я тоже, – ответил Геннадий Георгиевич. Потом, помолчав, спросил: – Скажи, Соня... Ты мечтала когда-нибудь о чем-то таком... недоступном... несбыточном?
– Вот еще! – Соня даже обиделась и фыркнула, как кошка, наткнувшаяся на что-то неприятное.
– Ну, может быть, ты хотела выйти замуж за красивого белокурого молодого человека, который бы писал тебе стихи, носил на руках, шептал на ушко нежные слова... А?
– Таких не бывает, – вздохнула Соня, опускаясь на диван перед телевизором.
– Значит, мечтала. – По молчанию Сони Геннадий Георгиевич догадался, что она согласилась с его выводом. – А вот ты думала побывать где-нибудь... на Канарских островах, например, или на горе Фудзияма?
– На Черное море я бы не прочь съездить, – рассудительно сказала Соня. – Куда-нибудь в район Пицунды... Там, говорят, на местном базаре продают потрясающую аджику.
– Аджика – это хорошо, – тихо проговорил Геннадий Георгиевич. – А я вот сейчас вспомнил... Где-то в пятом классе мне взбрела в голову блажь стать боксером, и не просто боксером, а прямо-таки международного класса!
– Представляю! – хмыкнула Соня.
– Меня парень один из нашего класса поколачивал... Витька Журин. Чем-то я ему не нравился, что-то его раздражало во мне... Хотя я его понимал – вот что Витьку бесило. Я его понимал. Этого никто не простит, это не прощается...
Геннадий Георгиевич прошелся по комнате, потрогал пластырь под глазом, осторожно коснулся рассеченной брови, попытался подвигать носом – боль все еще чувствовалась.
– А я балериной хотела стать, – неожиданно сказала Соня, словно признаваясь в чем-то постыдном. – Но мне сказали, что я не подхожу. У меня ноги толстые, – добавила она с конфузливой улыбкой.
– Да, маленько есть, – согласился Геннадий Георгиевич и вышел на балкон. Там, с высоты второго этажа, он увидел в общем-то обычную картину – сновали прохожие, проносились машины, на троллейбусной остановке толпился народ, невдалеке стояли табачный и газетный киоски. Геннадий Георгиевич смотрел на все это как на совершенно уже недоступное, чего не ценил и чего теперь был лишен начисто и навсегда. Он подумал о том, какая странная штука жизнь, колдовская какая-то, с фокусами... Возьмет да и исполнит какую-нибудь позабытую мечту, а мы уж и не знаем, что с ней делать, с мечтой-то, хлопоты одни с ней и беспокойство...
– Гена! – услышал он крик Сони. – Иди ужинать!
– Иду, – ответил про себя Геннадий Георгиевич и вошел с балкона в квартиру.
А когда на следующее утро за ним захлопнулась входная дверь, он тут же оглох от рева тысяч глоток. В нескольких метрах от себя он увидел громадного, черного, в кровавых подтеках быка. Геннадий Георгиевич закрылся портфелем, а когда отвел его в сторону, бык был под портфелем, и Геннадий Георгиевич без удивления осознал, что никакой это не портфель, что в руке его алая мулета. А бык уже разворачивался, и песок взвихривался под его копытами, и испанское солнце все заливало безжалостным светом, и сквозь тонкую подошву кожаной туфли тореадора чувствовался жар песка. «Если меня сегодня не принесут домой с распоротым животом, то мне крупно повезет», – подумал Геннадий Георгиевич, выкидывая вперед руку со шпагой. Он вобрал живот, встал на цыпочки, вытянулся в струнку. Удар должен был получиться – острие шпаги плясало где-то на уровне загривка быка, как раз напротив той единственной точки, куда шпага может войти по самую рукоять, куда она должна войти, если, конечно, он хочет остаться в живых.
– Что это у тебя? – спросила Соня, вынимая вечером из его портфеля окровавленные бычьи уши.
– Да вот... наградили за хорошую работу, – смутился Геннадий Георгиевич.
– Ушами?!
– Там кончик хвоста еще должен быть.
– В гастрономе, что ли, взял? – допытывалась Соня.
– А где же еще...
– Взял бы больше! Не сообразил?
– Кончились. Как раз передо мной и кончились...
Геннадий Георгиевич долго не мог заснуть: перед ним до сих пор метался черный бык с налитыми кровью глазами, он слышал его храп, чувствовал запах стойла, мощные рога проносились в нескольких сантиметрах от его живота. Он проснулся, едва начало светать, и с удивлением понял, что с нетерпением ждет утра. Встал раньше обычного, тщательно побрился, умылся, у зеркала с удовлетворением отметил, что живот стал меньше, уже не было надобности втягивать его. Геннадий Георгиевич наскоро позавтракал, поцеловал Соню в щеку, к двери шел быстро и решительно. Но, прежде чем открыть ее, набрал воздуха в грудь, сжался не то от дурного, не то от счастливого предчувствия и вышел.
Шумел в темных ветвях ветер, низкие тучи проносились над самой головой, оставляя на верхушках деревьев клочья тумана. Совсем рядом громко закричала птица. В кустах мелькали какие-то тени – не то согнувшиеся люди, не то поднявшиеся на задние лапы звери. Только шуршание листвы у них под ногами и нарушало тишину. Иногда существа оглядывались, и Геннадий Георгиевич видел сверкающие в фиолетовых сумерках белки глаз.
«Только этого не хватало», – подумал он, зябко поеживаясь...
Через несколько лет, выйдя однажды на площадку, Геннадий Георгиевич не увидел ничего, кроме лужи у соседней двери, пыльных ступенек и неизменной пустой бутылки возле батареи парового отопления. Он был обескуражен, ему показалось, что его попросту ограбили. Геннадий Георгиевич уже привык к неожиданной, полной опасности жизни, он побывал на всех материках, едва ли не на всех планетах, сразился со всеми, с кем только мог сразиться, и почти всегда выходил победителем, он любил всех, кого ему хотелось любить, и был счастлив. И вдруг...
Боясь поверить в самое страшное, Геннадий Георгиевич позвонил в дверь. Соня открыла, спросила, не забыл ли он чего, он ответил, что да, забыл, вернулся в квартиру, пошарил в карманах пиджака, оставшегося на вешалке, и снова вышел. Щелкнул замок за его спиной, и... И ничего не произошло...
Геннадий Георгиевич невольно сел на грязную ступеньку с таким чувством, как будто его настигла самая большая беда из всех пережитых им за последние годы. Он привык к неожиданностям, привык смотреть смерти в лицо, научился оценивать обстоятельства, а коварные преступления, которые он раскрыл, приучили его к чуткому мышлению. Поднявшись со ступеньки, он снова позвонил в дверь. Соня была обеспокоена, если не испугана, но в лице ее проступала решимость и даже какая-то... В общем, еще что-то было в ее лице, твердое и непреклонное, чувствовалась готовность стоять до конца.
– Что ты сделала с нашей квартирой? – спросил Геннадий Георгиевич – худощавый седой человек с лицом, покрытым загаром не только испанских плоскогорий и Канарских островов. В лицо Геннадия Георгиевича въелся загар пустынь Марса и Меркурия. И его счастье, что на Земле было всего несколько человек, которые смогли бы догадаться, откуда у него такой необыкновенный загар, откуда у него столь жесткий и пристальный взгляд. Но, на счастье, Геннадий Георгиевич ни разу не встретил ни одного из этих людей. Да он и не мог встретить, поскольку их и приходилось-то один-два на континент. В Европе Геннадий Георгиевич был единственным запредельным путешественником.
