– Что ты сделала с нашей квартирой? – спросил Геннадий Георгиевич – худощавый седой человек с лицом, покрытым загаром не только испанских плоскогорий и Канарских островов. В лицо Геннадия Георгиевича въелся загар пустынь Марса и Меркурия. И его счастье, что на Земле было всего несколько человек, которые смогли бы догадаться, откуда у него такой необыкновенный загар, откуда у него столь жесткий и пристальный взгляд. Но, на счастье, Геннадий Георгиевич ни разу не встретил ни одного из этих людей. Да он и не мог встретить, поскольку их и приходилось-то один-два на континент. В Европе Геннадий Георгиевич был единственным запредельным путешественником.
– Что ты сделала с нашей квартирой? – повторил он спокойно и холодно.
– А что? – Голос Сони дрогнул. – Ничего... Ты, Гена, меня извини, но последнее время я заметила, что ты... Что у тебя есть другая жизнь, наверно, другая женщина... Это началось давно, Вовка еще в школе учился, когда ты однажды... Ты однажды пришел исцарапанный... Ты назвал ее тигрицей. С тех пор все и началось...
– Что ты сделала с нашей квартирой?
– Знаешь... Может случиться всякое... Я переписала ее на свое имя. Поговорила в домоуправлении, поделилась опасениями... Они пошли мне навстречу. Теперь основной квартиросъемщик – я.
– Давно?
– Вчера мне подписали последние бумажки.
Геннадий Георгиевич с душераздирающим стоном прислонился спиной к стене, прижался затылком к замусоленным обоям.
– Я пошла, – сказала Соня. – У меня там очередь за кефиром. Как бы не пропустить. – И она бездумно и легко выпорхнула за дверь. Геннадий Георгиевич, натренированный до умопомрачительной молниеносности, бросился к двери и выглянул на площадку. Сони там не было. «Уже, наверно, в Большом театре кренделя выписывает... Балерина!» Две скупые мужские слезы скатились по его обожженным марсианским солнцем щекам.
Но Геннадий Георгиевич ошибался. Не попала Соня в Большой театр, не танцевала она там, не потрясала публику умопомрачительными па. Он догадался об этом вечером, когда Соня открыла свою хозяйственную сумку и со смущенной улыбкой положила на стол целлофановый пакетик с аджикой.
С самого утра в голове Вани Лаврушина засела мысль. Вначале он не обращал на нее внимания – мало ли какая блажь придет в воскресный день. Да и сама мысль была настолько невнятной, отдаленной, что отнестись к ней всерьез Ваня никак не мог. Но когда дело пошло к обеду, вдруг обнаружилось, что она не только не исчезла, не затерялась в хлопотах, она окрепла, а он, Ваня, уже свыкся с нею, сроднился.
Ваня прогулялся по двору, обошел свой грузовик, оборудованный под перевозку мебели, попинал скаты, заглянул в кабину. Она нагрелась на солнце, внутри было душно и жарко, а знакомые запахи казались сильнее, чем обычно. Потом Ваня долго возился в сарае, нашел молоток, гвоздь и вбил этот самый гвоздь в калитку. Попробовал, как она открывается, как закрывается. Гвоздь мало что изменил, но Ваня остался доволен своей работой.
Тут он оплошал – попался Маше на глаза, и она сразу поняла, что ему нечем заняться. И тут же велела отрубить курице голову. Ваня долго собирался, вздыхал, искал топор, прилаживал под плаху какую-то доску, и все эта доска ему не нравилась, казалась жидкой, кривой, грязной. Ваня надеялся, что жена, потеряв терпение, сама зарубит курицу, как это обычно и бывало. Но сегодня Маша собиралась к родне, и молчаливых страданий мужа она попросту не замечала.
Все-таки отрубил Ваня голову курице, отрубил. Поспешно отбросил пыльное трепыхающееся тело и пошел, не оглядываясь, стараясь быстрее забыть и курицу, и окровавленный пенек ее обезглавленной шеи, и оскверненный топор. Он долго смотрел на искривленную телевизионную антенну, наслаждаясь слепящим синим небом, медленно плывущими облаками, длинным белым следом, оставленным сверхзвуковым самолетом. Потом закрыл глаза и стоял просто так, подставив солнцу загорелую лысину.
Вообще Ваня казался человеком вполне положительным, он им и был – водитель тяжелого грузовика, семьянин, отец двоих сыновей, уже почти взрослых. И если позволял себе в этот день так вызывающе ничего не делать, то виною тому было воскресенье и все та же мысль, посетившая его утром. Маша общипывала курицу, сыновья возились с чем-то, хохотали резко и громко, а Ваня, слыша взрывы глупого юношеского смеха, морщился, отворачиваясь, чтобы не заметили его раздражения. Привык Ваня скрывать свои чувства и от начальства, и от жены, и от самого себя. Так бывает. Почти со всеми. Даже самому себе Ваня признавался в чем-то, когда уже не оставалось никакой возможности таиться и прикидываться дурачком.
Ваня долго сидел на теплой скамейке, и солнечные лучи беспрепятственно скользили по его лысине, придавая ей здоровый преуспевающий цвет – будто он с моря приехал, а то и с океана. Маша тем временем сварила курицу и собралась с нею проведать какую-то свою заболевшую родственницу. Ваня даже уточнять не стал, кто она ему, кто он ей. Только махнул тяжелой ладонью: ладно, мол, навести, если она уж так плоха.
Едва Маша вышла за калитку, Ваня сразу почувствовал, что мысль его набрала силу. Теперь это было уже не просто умственное колебание или непонятное томление души, нет. Он даже поежился от предвкушения скорого осуществления своей затеи, хотя законченной формы она еще не обрела и к действию пока не позвала. Поглаживая светлые волосенки за ушами, Ваня ощущал, как растет в нем радость, вызывая озноб и холодок в лопатках.
– Пап! – отрывисто крикнул старший сын. – Я пойду!
– Куда? – спросил Ваня, стараясь наполнить свой голос заботливой строгостью.
– Гулять.
– Ну, иди, – разрешил Ваня и подумал, что все идет правильно, Игорю действительно можно пойти погулять. – Ты один идешь?
– А что?
– Роман остается? – спросил Ваня и тут же понял, что вопрос его плохой, неосторожный, нельзя вот так сразу выдавать себя.
– Да! – ответил Игорь. – Он кого-то ждет. К нему должны прийти.
– Роман, ты кого ждешь?
– А! Ребят... Мы договорились в парк сходить.
– Ну сходите, – протянул Ваня. – Когда-то я тоже ходил... Уже не тянет почему-то... А надо бы...
Вскоре к Роману пришли соседские ребята. Разговаривали громко, грубовато, будто хотели друг друга в чем-то уличить. Сколько ни прислушивался Ваня к их разговору, никак не мог понять, о чем идет спор. Слова, которые он слышал, не соединялись в наполненные смыслом фразы. Иногда ему казалось, что ребята ссорятся, но тут же раздавался надсадный хохот. Потом шло тихое невнятное бормотание, тоже ни о чем, и опять хохот. Ваня последнее время стал замечать, что и с ним, и с Машей сыновья разговаривают вызывающе, обиженно. Мы ни на кого не обижались, подумал Ваня озадаченно. А тут все с вывертом, с кандибобером каким-то, все себя берегут, как бы кто чего не сказал про них, как бы кто не посмотрел на них без уважения. Глядишь, такими и останутся. Ну ладно, жизнь, она все на место поставит, она вам этих вывертов поубавит, куда все кандибоберы денутся...
Наконец все ушли.
Ваня еще некоторое время слышал с улицы их затихающие голоса, хриплый рык, смех, и постепенно ему становилось все легче, свободнее. Он все так же сидел на солнце, закинув голову и подставив лицо горячим лучам, сидел, не двигаясь, будто знал наверняка, что кто-то хитренько подсматривает за ним, затаившись на чердаке или в ветвях яблони, следит, надеясь, что Ваня неосторожным движением выдаст себя и мысль свою заветную разоблачит.
Убедившись, что из темноты сарая никто на него не смотрит и в доме никто не ходит, не дышит, Ваня, крякнув, поднялся, обошел на всякий случай двор, выглянул на улицу, все это время осторожно посматривая во двор соседнего дома. И дождался. За забором появился хозяин Петя в растянутой майке, синих тренировочных штанах и в шлепанцах, сделанных из старых босоножек.
– А, Петя, – скучающе произнес Ваня, вроде нечаянно увидел соседа. – Как жизнь молодая? – спокойно спросил, равнодушно.
Петя медленно обернулся, нашел среди пестрой листвы поблескивающую Ванину лысину, вяло махнул рукой.
– Привет.
– Что-то давно тебя не видно. – Ваня подошел к забору, давая понять, что не торопится и не прочь немного поболтать. Петя подошел к забору со своей стороны, и Ваня, протянув руку, поздоровался уже со всем почтением.
– Будто сам не знаешь, – ответил Петя тонким сипловатым голосом, так не подходящим к его большой рыхловатой фигуре. – Хозяйство... Работа... Жена...
– Да, – сочувственно протянул Ваня и понял, что пора. Наступило время, когда он должен провернуть дело, ради которого проснулся сегодня. – Слушай, Петя... это... Деньги у тебя есть?
– А что? – насторожился Петя. – Зачем тебе?
– Одолжи пятерку, а?
– Зачем?
– Нужно.
– Зачем нужно? – допытывался Петя с таким упорством, будто Ваня просил у него не пятерку, а дом.
– Да бутылку хочу купить! Вот пристал!
