– Работягой, квартиры ремонтировал, – пробормотал Хан.
Видно, бывший следователь Полищук из ума-то не совсем еще выжил, соображает быстро и четко.
– Ну вот, я ж говорю – врешь, – удовлетворенно изрек Николай Федорович. – А ну давай, спроси меня еще что-нибудь, я тебе все расскажу, ничего не утаю. Я эту контору знаешь как ненавижу? Да будь она проклята на веки вечные!
– Что так? – вскинул брови Хан.
Уйти от Полищука ему удалось только через полтора часа, старика словно прорвало, и он все не мог остановиться, рассказывая, как предала его служба, как отказалась от его профессионализма, опыта и знаний, как выперла его на пенсию, молодого, полного сил и желания работать, и как тяжело и долго он после этого болел, и в какую развалину он теперь превратился… Нет, все-таки Николай Федорович был слабоват на голову, а его точный вопрос оказался единственным проблеском ясного в прошлом ума.
Несмотря на то что Сорокины постоянно были готовы к общению с соседями, звонок Льва Сергеевича все-таки застал их врасплох. Ангелина Михайловна изучала купленный накануне альбом живописи эпохи Ренессанса, а Вилен Викторович с упоением предавался просмотру-прослушиванию записанного на видео концерта оркестра под управлением Зубина Меты. Ему не хотелось отрываться от своего занятия, поэтому, когда зазвонил телефон, он сделал жене знак взять трубку и выйти из комнаты. Ангелина послушно ушла разговаривать в кухню, но уже через пару минут ворвалась в комнату и возбужденно заговорила:
– Виля, собирайся, Лев Сергеевич нас приглашает.
Вилен Викторович с недовольным лицом остановил диск.
– Что случилось? Его ненасытная утроба снова проголодалась?
– Ну зачем ты так? – с упреком проговорила Ангелина Михайловна. – К нему сын приехал, он хочет нас познакомить.
В глазах Вилена мелькнул интерес.
– Какой сын? Леонид? Или… тот?
– В том-то и дело, что он не сказал! А вдруг тот?
Они быстро переоделись, сменив домашнюю одежду на более приличествующую случаю, и отправились к Гусаровым.
Едва войдя в комнату в сопровождении Льва Сергеевича, они сразу поняли, что удача наконец повернулась к ним лицом. Им уже показывали альбомы с семейными фотографиями, поэтому одного взгляда на сидящего на диване молодого мужчину оказалось достаточно, чтобы убедиться: перед ними младший сын Гусаровых Александр. Именно тот, кто интересовал супругов Сорокиных. Некрасивый, с грубым, словно небрежно вылепленным лицом, он ни одной своей черточкой не походил ни на мать, ни на отца. При появлении гостей он вежливо встал и коротко кивнул:
– Здравствуйте, я – Александр, очень рад познакомиться, родители много о вас рассказывали.
– Мы тоже очень рады, – приветливо откликнулась Ангелина Михайловна, – и тоже много о вас слышали. Вы ведь художник, если я не ошибаюсь?
– Это верно, – улыбнулся Александр.
Улыбка у него была приятная, и все его грубое некрасивое лицо сразу стало мягче и будто бы светлее.
– А где вы выставляетесь? Знаете, мы с мужем большие любители живописи, и мы обошли все московские галереи, но ваших работ нигде не встречали. Вы уж простите мою прямоту, но про художника Александра Гусарова вообще никто не слышал. Или вы любитель?
– Ну… – Александр слегка замялся, – можно и так сказать. Во всяком случае, в среде профессиональных художников меня не признают. Папа, давай я сделаю чаю гостям.
Его попытка сменить тему выглядела отчаянно неловкой, и любой воспитанный человек отступил бы и перестал задавать неудобные вопросы, но Сорокины не могли себе этого позволить. Они должны были «добить» тему до победного конца во что бы то ни стало.
– Сашенька, а чем же вы занимаетесь на самом деле? – продолжала допытываться Ангелина Михайловна. – Если живопись для вас просто хобби, то чем вы зарабатываете на жизнь? Люсенька говорила, что вы состоятельный человек и материально помогаете своим родителям. Вы не сочтите меня бестактной. Я уже в том возрасте, когда можно позволять себе любые вопросы.
– Санька, да что ты дурака-то валяешь? – вмешался Лев Сергеевич. – Чего придуриваешься? Скажи как есть, не стесняйся.
Александр молчал, и Гусарову пришлось продолжать самому.
– Это для нас он Санька, а как художник он носит имя Борис Кротов, – пояснил он с горделивой улыбкой. – Но в галереях вы его работ не найдете. Его портреты висят только в частных коллекциях.
– Что вы говорите? – изумилась Ангелина Михайловна. – А почему? И зачем вам творческий псевдоним?
Она изо всех сил старалась, чтобы ее голос звучал естественно и чтобы изумления не было ни слишком много, ни слишком мало. Все это, насчет псевдонима и частных коллекций, она уже давно знала, но не имела права выдавать свою осведомленность.
– И почему именно Борис и именно Кротов? – подал голос до того момента молчавший Вилен Викторович.
Ангелина бросила на мужа благодарный взгляд: он задал правильный вопрос, совершенно необходимый, а вот она сразу-то и не сообразила. А вопрос Александру не понравился, да и Лев Сергеевич отчего-то смутился.
– Мне всегда нравилось имя Борис, – сказал Александр. – Оно мне кажется коротким, емким, мужественным.
– А почему Кротов?
Лев Сергеевич вздохнул и умоляюще посмотрел на сына.
– Саня, Ангелина Михайловна и Вилен Викторович – наши соседи, мы с мамой много общаемся с ними. Давай уж не будем ничего скрывать. Дело в том, что Саня нам не родной. Его мама была…
– Мама умерла, когда я был совсем маленьким, – перебил его Александр. – И меня усыновили папа Лева и мама Люда.
От Сорокиных не укрылся быстрый взгляд, который бросил на сына Лев Сергеевич. Однако понять, что именно было в этом взгляде – упрек или понимание, – им не удалось.
– Мамина фамилия – Кротова. Вот и все объяснение.
– А почему вы ограничиваетесь частными коллекциями? – не отставала Ангелина.
– Видите ли, я пишу только портреты, а портреты всегда интереснее самим моделям и членам их семей, чем широкой общественности. Папа, давай все-таки угостим наших гостей чаем, я пирожные принес. Очень вкусные.
На этот раз намек был таким прозрачным, что не заметить его было бы верхом неприличия, и Сорокиным пришлось отступить. Александр увел отца в кухню готовить чай, и Сорокины остались в комнате одни.
– Черт, сорвалось! – с досадой прошептал Вилен Викторович.
– Да, жалко, мы были буквально в двух шагах, – согласилась Ангелина. – Но, возможно, не все еще потеряно. Надо напроситься к нему домой посмотреть работы, может быть, в другой обстановке и без отца он станет более разговорчивым.
– Надо попробовать. Жаль, что Люся на работе, в ее присутствии было бы проще вытянуть из них правду. Ты бы начала с ней беседы на всякие материнские темы, и ей было бы не отвертеться.
– Тише!
Ангелина Михайловна предостерегающим жестом подняла палец и прислушалась. Стоял по-летнему теплый день, дверь на балкон была распахнута настежь, и до них донеслись приглушенные голоса – Лев Сергеевич и Александр разговаривали на кухне, окно которой тоже было открыто.
– Ничего не разобрать, – тихо проговорила она. – Давай выйдем на балкон.
Вилен Викторович покорно встал с кресла, в котором так уютно и удобно было сидеть. С балкона действительно было слышно каждое слово, произнесенное в расположенной рядом кухне.
– Санька, ведь столько лет прошло. Я не вижу смысла…
– Пап, я не хочу. Просто не хочу. Понимаешь?
– Нет, не понимаю, – голос Льва Сергеевича стал сердитым. – Зачем делать из этого проблему? Сынок, прошло много лет, и теперь…
– Я не хочу об этом вспоминать. И не хочу вдаваться в подробности, тем более в разговоре с малознакомыми людьми. Усыновили – и усыновили, и хорошо. Никому не интересны эти детали с опекой и квартирой.
– Саня, это для тебя Сорокины малознакомые люди, а мы с мамой их очень хорошо знаем, мы встречаемся и общаемся каждый день, и нам неловко им все время врать. Мы вынуждены считаться с твоими причудами, но нам это иногда бывает в тягость. Не понимаю, почему нельзя объяснить людям, что ты на самом деле Кротов по паспорту, а Гусаровым ты вообще никогда не был, потому что мы тебя не усыновляли, а оформили опеку, чтобы сохранить для тебя квартиру. И видишь, мы не прогадали, оказались правы, ты эту квартиру продал и купил себе дом, в котором устроил мастерскую. Почему надо все это скрывать? Чего стыдиться? Ну что за блажь?
– Я не хочу, – твердо и медленно произнес Александр. – Я не хочу никаких разговоров ни о маме, ни об убийстве, ни о моих чувствах и переживаниях по этому поводу. Вы с мамой Людой – мои родители, вы меня вырастили вместе с Ленькой и Маринкой, вы меня кормили, одевали, воспитывали, дали мне возможность получить образование. Вы дали мне брата и сестру, семейное тепло и родительскую любовь, и у меня нет ни малейшего желания обсуждать с кем бы то ни было тот факт, что вы мне не родные. Пап, давай оставим эту тему, с тобой я ее тоже обсуждать не хочу. Смотри, в сахарнице песку – на донышке, а банка вообще пустая. У вас что, сахар закончился? Иди развлеки гостей, а я сбегаю в магазин.
