Дмитрий Лекух
Командировка в лето
Он нагнулся и протер рукавом носки тупоносых армейских ботинок. Американских, разумеется. Тех, которые называют «вторая кожа», безумно удобных и безумно дорогих, со специальными металлическими вставками, чтобы обладатель этой драгоценной обувки, не дай Бог, не подвернул ногу, прыгая по горам, пригоркам и прочим перелескам.
И очень и очень прочных.
Куда там хваленым «Гриндерсам»…
Потом откинулся в кресле, отхлебнул из фляги и закурил.
Хорошо.
За круглым стеклом иллюминатора, опасно кренясь, уплывала вниз заснеженная, злая и горькая земля Моздока. Ему дважды повезло: и в том, что он опять остался в живых, и в том, что знакомые ребята из пресс-центра уговорили-таки несговорчивого генштабовского полкана взять его на борт своей не по чину генеральской «тушки».
Сказали, что свой.
Правильно, в сущности, сказали.
Теперь каких-то два часа, и он будет в Жуковском. Там поторгуется с нежадными местными таксистами, и еще через час-полтора окажется дома, где сможет наконец-то принять по-человечески душ.
Впервые за два с половиной месяца.
Глеб любил возвращаться с войны.
Он вообще очень любил возвращаться.
…Еще раз отхлебнул из фляжки.
Вискарь.
Тоже — своего рода традиция…
Каждый раз, отправляясь туда, он брал с собой две фляжки виски. Одну выпивал по дороге туда, другую — когда возвращался обратно.
Пока примета срабатывала.
Пока.
Рядом, с трудом уместившись в узком креслице, похрапывал Художник. Глеб каждый раз удивлялся, как при такой комплекции Сашка умудряется носиться по горам, что твой бизон.
Да еще и с тяжеленной бетакамовской камерой на плече.
И каждый раз требовал, чтоб за ним закрепляли именно этого оператора. Впрочем, начальство не сильно и противилось: «поливал»-то Художник просто великолепно, картинку держал, как бог.
Вот только пил, прости господи, тоже… соответствующе…
И слушался в конторе — одного Глеба.
Других авторитетов, включая самого Главного, для него просто не существовало.
Мог послать и по матушке, и по бабушке. И по тете с дядей. Причем в таких изысканных выражениях, что начальство краснело, бледнело и давилось слюной.
А потом пыталось оторваться на Глебе, но тот только руками разводил: мол, а где я вам другого такого психа возьму, чтобы вместе со мной все горячие точки прочесать мог?
Так что — терпите, господа…
И господа терпели.
Хоть и скрипели при этом зубами просто немилосердно, особливо при виде того, как пьяный Художник пытается прижать в углу очередную практиканточку.
И вправду, где другого такого психа возьмешь?
Так что — пусть его пьет… пусть ругается…
Сволочь…
Глеб еще раз отхлебнул из фляги, погасил во вмонтированной в ручку кресла пепельнице докуренную до самого фильтра сигарету. Не глядя, передал виски назад, Рустаму.
Сашке все одно не надо, он еще в аэропорту водовки со спецназовцами насосался.
Вон как храпит.
Хорошо…
Москва встретила стылым, пронизывающим насквозь ветром и противным мокрым снегом в лицо.
Весна, блин…
На войне и то теплее…
Зафрахтованный за пять сотен частник на дышащей на ладан «шестерке» еле тащился по запруженным машинами улицам, матеря всё и всех: погоду, гаишников, идиотов на иномарках, чайников на «совках».
Хотя и сам, надо отдать дяде должное, чайником был преизрядным.
Всем чайникам чайником.
Каждый раз, когда он из полосы в полосу перестраивался, у Глеба аж сердце замирало.
Думалось: в Чечне не завалили, так здесь добьют.
Наконец он не выдержал и, пожав руки Рустаму и Художнику, велел придурку остановиться у ближайшей станции метро.
Вышло — у «Таганки».
Ну, и к лучшему.
Сплевывая и вытирая с лица противный мокрый снег, закупил в ближайших палатках еще одну бутылку дешевого виски, хлеб, сыр, сосиски поприличней, овощи и — нырнул в спасительное тепло подземки.
От «Таганки» до «Киевской» всего-то — пять остановок.
А от «Киевской» до дома — десять минут быстрым шагом.
Другим в такую поганую погоду не передвигаются.
У подъезда из багажника навороченного спортивного «альфа-ромео» выгружала яркие пакеты симпатичная рыжеволосая девчонка в короткой расклешенной дубленке.
Эдакой полукуртке-полупальто.
Один из пакетов задрал на минуту отороченную явно дорогущим мехом полу и обнажил сильную длинную ногу. Девчонка поймала заинтересованный взгляд и кокетливо смутилась.
Глеб набрал сложный код и посторонился, пропуская ее в тяжелую металлическую дверь.
В лифте они ехали вместе, она вышла на седьмом, и он задумчиво посмотрел ей вслед.
Нда…
Раньше в этом доме все жильцы знали друг друга в лицо. И обязательно здоровались.
Ничего не попишешь, времена изменились…
Интересно, кто она?
Жена какого-нибудь нувориша, прикупившего квартирку в старом мидовском доме?
Или любовница, для которой прикупил?
Нет, судя по дорогой и солидной тачке, — все-таки жена…
А жаль.
Лицо очень хорошее.
Он вздохнул, вышел из лифта и завозился с ключами.
Дома ждали тишина, пустота и привычная пыль на стеллажах, под самую завязку забитых старыми книгами.
Еще отец собирал.
А до него — дед и, скорее всего, — прадед.
Так далеко в семейную историю Глеб не заглядывал.
Неинтересно было.
А вот свои «дополнения и улучшения» в фамильную коллекцию внес. В самом начале «новых времен», когда на книжных лотках начало появляться такое, о чем отец мог только мечтать.
А тут: покупай — не хочу.
Эх, папа, папа…
Глеб заварил чаю, не торопясь, покурил в любимом кожаном кресле, принял душ, хлопнул еще один стаканчик виски и завалился спать. Разбудили его только поздним вечером.
Естественно — Художник.
Сашка, по своему обыкновению, приперся без звонка.
Сопя, отстранил с пути полуголого шефа и, ни слова не говоря, почапал на кухню, оставляя на относительно чистом полу грязные мокрые следы сорок последнего размера.
Операторы вообще народ, как правило, крупный.
Потаскай-ка на себе эдакую бандуру.
Когда слегка ошалевший Глеб доплелся за ним до небольшой «советской» кухоньки, на столе уже стояла запотевшая бутылка «Русского стандарта», лежали полиэтиленовые пакетики с рыночными соленьями, а Художник продолжал деловито разгружаться.
— Во, — сказал он, доставая из пакета пачку пельменей в красивой картонной коробочке, — я в прошлый приезд такие жрал. Ничем от домашних не отличаются. Как сибиряк свидетельствую…
Глеб зевнул, деликатно прикрывая рот ладонью, потянулся за валявшейся на холодильнике початой пачкой «Парламента».
— Тебя что, опять Нелька выгнала?
— Не-е… — Сашка немного подумал и засунул пельмени в морозилку. — Куда ж она меня выгонит… Я хоть и алкаш, но все ж таки кормилец… На съемках она, сериал какой-то бацают в Риге. Через месяц только приезжает. Если отгулы дашь, сам к ней смотаюсь. А то, небось, трахается там с каким-нибудь лабусом…
Глеб хмыкнул и, повертев в руках полупустую сигаретную пачку, отправил ее обратно на холодильник.
— Кто б мне самому отгулы дал… Вот что. Тряпка под раковиной, тапочки в прихожей. Ты сейчас наводишь порядок здесь, я привожу в порядок себя. Окей?
И отправился в ванную плескать себе в лицо холодной водой и причесываться.
Причем надолго.
Когда он вернулся — свежий, гладко выбритый (а, раз начал приводить себя в порядок, то чего уж там), в чистой футболке и синих домашних джинсах, — грязные следы были тщательно вытерты, водка разлита по небольшим стопарикам, огурчики, помидорчики и прочая черемша аккуратно сервированы в большой белой тарелке, черный хлебушек и колбаска старательно порезаны, а сам Сашка, собрав роскошную русую гриву в тугой хвост, склонил буйну головушку над дымящейся кастрюлей.
Пельмени варил.
Те самые.
Проникся, сволочь…
Глеб хлопнул Художника по плечу и протянул ему рюмку:
— Ну, вздрогнем, что ли… С возвращеньицем!
Вздрогнули.
Похрустели в задумчивости малосольными огурчиками: уж что-то, а соленья Сашка выбирать умел.
Как и водку.
Вдумчив был в этом вопросе — аж до безобразия.
Глеб со вкусом закурил. Вот теперь он почувствовал себя дома по-настоящему.
Сашка помешал в кастрюле и немедленно разлил по второй:
— Скоро готовы будут… Жрать хочу — помираю. Давай сначала заправимся, а о делах потом поговорим, хорошо?
Глеб немного помолчал.
Еще раз затянулся, не торопясь выпустил в потолок тонкую струйку дыма, хмыкнул, пробарабанил пальцами по столу какую-то одному ему известную африканскую мелодию и только потом внимательно посмотрел на слегка засуетившегося оператора.
