— Но…
— Никаких «но». И, кстати, сколько прижал? Давай-давай, колись, все равно врать не умеешь…
Сашка сначала покраснел.
Потом побледнел.
Потом, не спрашивая разрешения и не чокаясь, хватанул рюмку «Ахтамара».
Наконец выдавил:
— Ну… пятеру… Понимаешь…
— Не понимаю. Долгов у тебя, кроме как передо мной, — нет, хрен кто даст, так?
— Ну… так…
— Машины у вас с Нелькой вполне нормальные, тебе все равно ничего, кроме «нивы», доверить нельзя, квартира — получше чем у меня, от Нелькиных родителей осталась. Куда тебе пятера? Пропить решил?!
— Ну, не совсем пропить… — Художник стыдливо дергал роскошный русый хвостище, Глеб всегда завидовал — эдакая красота, и такому придурку досталась. — Так… погулять…
И покраснел, как школьник, которого родители застали за мастурбацией.
Глеб не выдержал.
Расхохотался, хлопнул приятеля по плечу:
— Вот и пропьешь. Только не один. Со мной. Понял?
Сашка вздохнул.
Понял.
Чего ж тут непонятного…
Поехали пропивать…
…В казино Глеб приехал уже один.
Полуподпольное, разумеется.
Других-то не осталось.
А художника сняла в «Бункере» какая-то длинноногая, веснушчатая и порядком уже поддавшая ирландка, видимо польстившись на внушительные габариты и обалденный хайр оператора.
Ну, что ж.
Судя по всему, девочка не прогадала.
Хапнет сегодня российской экзотики — мама не горюй. Будет потом, чем перед подругами хвастаться.
А Глеб отправился в картишки перекинуться.
В карибский покер.
Желательно — шестикарточный и с двумя антэ. Любил он это дело, чего уж тут говорить.
Но — по маленькой.
Если не напивался, разумеется.
Поставил для начала по десять на антэ, пару раз проиграл, удвоился, поймал стрита, потом опять удвоился, потом принесли виски, и дальше Глеб уже ничего не помнил.
Вернее, помнил.
Но так… смутно…
Только голова с похмелья жутко трещала.
В частности, откуда это тело рядом с ним на кровати — точно не помнил. Проверять же не стал — как раз по причине больной головы.
Ему бы до аптечки с аспирином добраться, какие уж тут, на хрен, проверки…
Судя по изящной щиколотке, выпроставшейся из-под простыни, тело было явно женское — и то слава Богу.
Рецепт выживания был прост, как все гениальное: две таблетки «байеровского» аспирина растворить в холодной воде и запить этим пойлом таблетку пенталгина.
Потом — ждать.
И никаких опохмелов.
Неправильный опохмел ведет к длительному и неконтролируемому запою.
Плавали, знаем…
А после того как башка чуть-чуть пройдет — немедленно в душ.
В горячий.
По принципу — или сварюсь, или приду в порядок.
Потом и с телом можно будет разобраться.
Пусть поспит пока.
Недолго осталось.
После душа стало полегче.
Нельзя сказать, что совсем хорошо, но — вполне терпимо.
Так сказать, пациент был уже скорее жив, чем мертв.
Прежде чем будить случайную подругу, Глеб решил выпить кофе и подвести финансовые итоги вчерашнего загула.
Открыл кошелек — и аж присвистнул.
Когда он уходил из дома, в его бумажнике лежало ровно двадцать пять бумажек по сотне баксов.
Честно поделенные с Художником пять штук.
Сейчас их там было как минимум в три раза больше.
Это ж надо…
Нет, конечно, случалось, что он не помнил, как проигрывался. Вдрызг, под ноль, вусмерть, с соплями, с суетливым поиском денег у друзей и знакомых. Это потом, повзрослев, помудрев, перестал брать с собой в казино сумму больше той, какой потом будет до ужаса жалко.
А до этого…
Всякое бывало.
Но чтоб не помнить, как выиграл…
Это что-то…
Может, пить бросить?
Вот ведь, блин…
Второй сюрприз ожидал его, когда он пошел будить тело. Тихо, стараясь не шуметь, включил торшер и легонько потрепал за худенькое, изящное даже под простыней плечико.
Тело неожиданно гибко высвободилось из-под простыни и явило миру сначала бесподобную копну пепельных волос, а потом огромные серые глазищи, в которых на веки вечные поселились скачущие бесенята.
От неожиданности он сел.
Прямо на пол.
— Татка?!
Татка Шувалова была особой более чем известной. Веселая такая девушка, любимая жена хорошо известного всей Москве банкира с определенно бандитскими наклонностями.
Очень веселая.
Особенно, если учесть печальную славу ее муженька, которым она вертела, как хотела.
Прямо в лицо ему говаривала: мол, пьяная баба — пизде не хозяйка.
Муженек терпел.
Видать, по причине слишком сильной любви.
В смысле, ее, Татку, терпел.
Зато уж на любовничках ее, случайных и не случайных, — отыгрывался по полной программе.
Вот такая вот была веселая девушка…
Обхохочешься.
Татка гибко подобрала под себя ноги и села по-турецки, ничуть не стесняясь обнажившейся груди.
А чего тут?
Такой груди стесняться — себя не уважать.
Бесенята в ее серых глазищах запрыгали еще веселее.
— Ой, Глебчик! А ты что, не помнишь ничего, бедняжка? И как у мужика моего меня из-под носа украл, не помнишь? И как он нам в след убить тебя грозился, тоже не помнишь?
Глеб сглотнул внезапно ставшую очень густой слюну.
Рисковать жизнью при его дурацкой профессии дело, конечно, привычное, даже обыденное.
Но, чтобы вот так, по-глупому…
Ай, осел…
Нда-с…
Что делать-то?
Татка внезапно расхохоталась.
— Ой, да не пугайся ты так. Не бледней… Мой папик мушшина канэшна сурьезный, но уж не настолько же… Да к тому же, и не в Москве он вовсе. В Чикаго. На конференции на какой-то. А Витька, охранник, молчать будет — как рыба. Я ему однажды такой минет сделала… Ты даже не представляешь… А сама фотоаппарат на столик на выдержку поставила, да и развернулась в нужном ракурсе. Так что он теперь не папику служит. А мне. Если я спалюсь — ему точно кранты, я его предупредила, когда фотки показывала, что пленочки в банке в ячейке лежат, туда он вовек не доберется…
Глеб хмыкнул и потянулся за сигаретами. Прикурил сразу две: одну себе, другую Татке.
Та с удовольствием затянулась, кивнула с благодарностью.
— Ну, а если серьезно, — спасибо… Давно так не трахалась. У тебя там что, штырь какой зашит, что ли? Только кончишь — и по новой… Часа четыре с меня не слезал…
Глеб, неожиданно для себя самого, смутился.
— Серьезно?
— Серьезней не бывает. Я даже пососать твою красотищу как следует не успела: опрокинул на спину, и как давай наяривать! Потом перевернул — и по новой. Не разбирая, в какое отверстие бедную девушку имеешь. Я, наверное, раз семь кончила, как десятиклассница. А попка, между прочим, до сих пор болит… Разворотил там все, аж, по-моему, до кровищи…
Глеб, бедолага, покраснел.
До самых корней волос:
— Слышь, Тат… Ты извини меня, дурака. У меня просто женщины два месяца не было. Я ж только что из Чечни…
— Ты что, с ума спрыгнул, — «извини»! Я такое «извини» тебе устрою!! Я ж говорю — семь раз кончила, такой кайф получила, а он — «извини»… Ой… — Татка распахнула еще шире свои и так невозможно большие серые глазищи. — Ой… Два месяца?! Ты что, серьезно, два месяца ни с кем не трахался? Вообще?!!
Глеб неожиданно расхохотался.
— Ну ты, Наташка, даешь… Я ж тебе говорю, только вчера из Чечни прилетел, из командировки. Кого я там трахать мог, Басаева, покойничка, что ли? Или самого Масхадова?
— Бедненький… — Татка гибко соскользнула к нему на пол, потерлась носом о загорелое плечо, потом скользнула ниже и, преодолевая слабое сопротивление, начала деловито расстегивать болты на стареньких домашних «ливайсах». — Бедненький… Два месяца! А я-то, дура… Сейчас-сейчас… Ой, какой он у тебя красивый, я ночью-то и не разглядела…
Глеб откинулся назад и оперся голой спиной о любимое кожаное кресло. Сопротивляться было лениво, да и, честно говоря, бесполезно. Пусть ее радуется девка…
И голова, к тому же, прошла.
Думать о будущем почему-то не хотелось совершенно…
Рассчитывать на то, что Татка помимо всего прочего еще и завтраком приличным накормит, увы, не приходилось. От таких роскошных телок сосисечно-яичных дел ждут только законченные кретины. Впрочем, кретинам такие телки, как правило, и не попадаются.
Или сбегают от них впереди собственного визга.
Чашечка кофе, сигаретка, умелый макияж, легкий поцелуй в щечку…
Каменное лицо охранника на лестничной клетке: он что, интересно, здесь всю ночь простоял, бедолага?
— Пока.
— Пока, мой сладенький…
И — цок-цок-цок — каблучки по ступенечкам…
Глеб еще немного постоял, потом захлопнул дверь и побрел на кухню: совать сосиски в микроволновку.
