А на дворе и в перелеске пограничники с собаками, натренированными на поисках тайников, уже исследовали метр за метром.
Всходило солнце, когда один из пограничников, сдерживая рвущуюся овчарку, вернулся из перелеска и сообщил:
— Аракс знает свое дело! В лесу погребок. Там и есть оружие. Так ведь, дед? — обратился он с улыбкой к Рейтеру.
Рейтер встал. Дверь комнаты, где находились жена и внуки, была приоткрыта. Он мог с ними проститься, но не захотел. Ненависть к чекистам и недовольство собой подавили все остальные чувства. Молча шагнул через порог…
Я возвращался в управление, когда на улицах там и сям наводили чистоту дворники, когда начинали открываться двери продовольственных лавок. Вскоре прибыли Дуйтис и Крылов.
— Товарищ майор, — доложил дежурный, — Росомаха, выпустив всю обойму из пистолета, одну пулю оставил для себя…
К середине дня 30 апреля операция была закончена. Сотрудники валились с ног. Но что такое усталость рядом с победой над врагом? Банда перестала существовать. И это накануне такого дня. Завтра — Первое мая! Выходите люди смело на улицу. Пойте, веселитесь. Ничто вам отныне не угрожает!
Вечером 1 Мая, укладывая чемодан, я подошел к окну. В открытую форточку доносились песни, нестройный шум веселой уличной толпы.
И вдруг оттуда, где высились готические шпили соборов, взлетела ракета, другая — целый сноп разноцветных огней.
— Смотрите! — невольно воскликнул я.
Крылов подошел к окну.
— Вот он, фейерверк-то. Красиво, черт побери. А!
Когда погасли цветастые фонтаны, я подумал: «Вот и все. Завтра домой. Прощайте, Жольдас и Грета! Я был рад познакомиться с вами. Живите счастливо»…
Чем больше я думал, вспоминал события последних дней, тем сильнее проникался уважением к Крылову. «Ну, а какова же моя роль? Зачем он взял меня с собой? А-а. Понятно! Научить. Приобщить к большому делу!»
Теперь для меня неважен был вопрос о собственной роли: что бы я ни сделал, все в интересах Родины!
А романтика? Была и романтика. Был упорный, кропотливый труд на благо народа. В этом главное!
Ромашко устал сидеть прямо и, откинувшись назад, навалился на парашютный ранец. Широкоплечий и неуклюжий, он выглядел высеченным из камня. Крупный нос, тупой подбородок, глаза прикрыты, и кажется, ничто его не тревожит: ни то, что вот вторые сутки самолет пробирается на восток, ни ночной полет над разбушевавшимся морем, ни стремительный бросок вниз, чтобы уйти от радаров, и даже родная земля где-то далеко внизу.
Еще семь рослых парней, одетых так же, как и Ромашко — в ватники и стеганые брюки, — расположились в узком чреве самолета. Они измотались и лишь изредка перебрасываются словами:
— …На дерево ничего… Чтобы невысокое… Даже лучше, ветки спружинят. Обрежешь стропы и спустишься вниз. Хуже топь…
— Ты прыгал?
— Сколько раз…
Ромашко молчит в полудреме, он весь — олицетворение спокойствия.
В салоне сильно накурено. По временам корпус самолета вздрагивает, словно это живое существо и ему передается напряжение пассажиров.
— Дик! — неожиданно позвал, вероятно, что-то вспомнив, сидящий рядом с ним светловолосый парень. Он только что докурил сигарету и полез в пачку за второй.
Ромашко не изменил позы. Может быть, он не слышал, а может, не хотел отвечать.
— Послушай, Дик! — крикнул парень и тронул его за рукав.
Ромашко нехотя повернул голову.
— Чего тебе?
— Скоро прыгать… — парень посмотрел на часы.
— Дрожишь?
— Ты меня подожди там… Слышишь? Один не уходи…
— Ладно. Ничего не случится.
Ромашко хотел было вернуться в прежнее положение, но пронзительный голос заставил его резко выпрямиться.
— Первий пар бистро прыгай!
Вся команда встрепенулась. Стали подтягивать ремни, надевать капюшоны.
— Интервал фюнфцен минутен!
Голос так же внезапно оборвался, как и возник.
Два человека поспешно поднялись и, взяв в руки по большому рюкзаку, подошли к центру салона. Створки огромного люка провалились куда-то вниз.
— Ну, братцы! — громко воскликнул один из парней. — До встречи в Мюн… — На секунду он задержался на краю, затем шагнул в темноту.
— С богом! — закричали ему вслед, но этот крик потонул в гуле, ворвавшемся вместе с холодным воздухом в тесное помещение воздушного корабля.
Точно выдерживая интервал, подходили к люку парни. И где-то внизу раскрывались перепончатые парашюты. А невидимый в темном небе самолет, словно почувствовал облегчение, взвился вверх, развернулся и взял курс на северо-запад…
Сквозь сон Забродин услышал настойчивый телефонный звонок. Еще не проснувшись как следует, он спустил ноги на пол.
Светало. Звонок повторился.
Забродин ощупью взял со стола очки, накинул халат и подошел к аппарату.
— Слушаю, — сказал он осипшим от сна голосом.
— Товарищ полковник, докладывает дежурный. Только что звонил начальник Калининского управления. Просит немедленно позвонить ему. Срочное дело. Нужны вы лично.
— Высылайте машину!
Одеваясь, Забродин ломал себе голову: что за срочное дело, касающееся лично его, может быть у полковника из Калининского областного управления…
— Володя, опять что-нибудь? — с тревогой спросила жена.
— Не знаю. Если задержусь, то позвоню.
Машина быстро мчалась по пустым улицам Москвы.
Забродин поднялся к себе в кабинет и попросил дежурного заказать Калинин. Через несколько минут он уже разговаривал с начальником управления.
— Товарищ Забродин, вам знакома фамилия — Красков?
— Нет. А в чем дело?
— К нам явился молодой парень, назвался Красковым и заявил, что час назад выпрыгнул с американского самолета. По его словам сброшено еще семь парашютистов. Больше ничего рассказывать не хочет, настаивает на том, чтобы его немедленно связали с Постниковым, Михайловым или с вами. Говорит, что вы в курсе дела.
— Гм… Красков?!
Эта фамилия ничего ему не говорила и, обменявшись еще несколькими репликами с полковником, Забродин пришел к выводу, что ему нужно сейчас же выехать в Калинин.
«Если этот Красков сказал правду, и действительно сброшено восемь парашютистов, то нельзя терять ни минуты, — размышлял Забродин. — Постников погиб на войне, Михайлов сильно болен, а говорить он соглашается только со мной. Значит, надо немедленно с ним встретиться. С другой стороны, какой ему смысл на себя наговаривать? Зачем ему понадобилось называть себя американским агентом? Может, он просто сумасшедший? Предположим. Но тогда откуда он знает мою фамилию? Да и не только мою. Ведь и Постников и Михайлов на самом деле работали когда-то вместе со мной. Правда, очень давно. Неужели выплыла какая-то еще довоенная связь? Даже поверить трудно!» Забродину казалось, что едет он очень медленно. Но когда он вошел в кабинет начальника Калининского областного управления, тот не удержался от одобрительного возгласа:
— Быстро же вы добрались!
В просторном кабинете еще горела настольная лампа, хотя на улице был день. Полковник невысокий, худощавый, с землисто-серым от бессонной ночи лицом говорил быстро, слегка заикаясь.
— Идемте. Капитан Капустин записывает его показания. — Он решительно вышел из кабинета, увлекая за собой Забродина.
Они направились вдоль длинного коридора, дошли до нужной комнаты, полковник открыл дверь и жестом пригласил Забродина войти.
Увидев начальника, сидевший за письменным столом капитан встал. Вслед за ним вскочил со стула молодой парень. Забродин внимательно вгляделся в него.
Светлые непричесанные волосы, круглое курносое лицо, серые глаза.
«Типичный русский деревенский парень. Но, к сожалению, незнакомый. Вне всякого сомнения, я вижу его в первый раз, — подумал Забродин. — Кто же он такой?»
Подойдя поближе, сказал:
— Я — Забродин. Что вы хотели мне сообщить?
Комкая в руках старенькую кепку, Красков неуверенно проговорил:
— Вам привет от Пронского…
Забродину показалось, что он ослышался. Это было просто невероятно!
— Как? Повторите, пожалуйста, — вырвалось у него.
— Вам привет от Николая Александровича Пронского! — повторил Красков, и голос его звучал теперь бодро и уверенно.
Забродин отчетливо, точно это было вчера, вспомнил прошлое, конец 1939 года, когда он был только зачислен сотрудником НКВД.
Осень в том году наступила рано. Капли дождя, смешанные с рыхлым снегом, монотонно стучали о подоконник. Снег тут же таял.
Володя Забродин, невысокий, плотный розовощекий юноша, в военной гимнастерке с двумя «кубарями» в петлицах, долго стоял у раскрытого окна. Курил. О чем-то думал. Может быть, о Московском университете, который он должен был по призыву комсомола не так давно оставить? Или о своей трудной работе в НКВД, где он теперь служил?
