Затем Преподобный Бэкон немного помолчал, послушал и заговорил вновь:
— Да, конечно, Эл. У меня тут как раз сидит джентльмен из руководства нью-йоркской епархии. Может, мне вам перезвонить?.. А-га… А-га… Говорите, его квартира стоит три миллиона долларов? — Он покачал головой. — Слыханное ли дело! Вот и я говорю, что настало время для Парк авеню услышать голос улицы… А-га… Я перезвоню вам насчет этого. Сперва поговорю с Энни Лэмб, а потом перезвоню вам. Когда собираетесь подавать иск?.. Да так же примерно — я с ней вчера говорил. Живет на искусственном жизнеобеспечении. Ничего не говорит, никого не узнает. Как подумаешь об этом юноше — это ведь никакими деньгами невосполнимо, верно?.. В общем, я позвоню вам как только смогу.
Положив трубку, Преподобный Бэкон скорбно покачал головой, потом поднял глаза, в которых появился блеск и даже некоторый намек на улыбку. По-спортивному быстро поднялся с кресла и, обходя стол, протянул руку, словно Фиск только что заявил о том, что должен его покинуть.
— Всегда рад вас видеть!
Фиск машинально пожал ему руку, говоря при этом:
— Но, Преподобный Бэкон, мы же не завершили наших…
— Поговорим в другой раз. Я очень занят, надо организовать демонстрацию на Парк авеню, помочь миссис Лэмб вчинить иск на сто миллионов долларов Шерману Мак-Кою…
— Но послушайте, Преподобный Бэкон, я ведь не могу уйти, не получив ответа. Терпение руководства епархии действительно исчерпалось, в смысле, что они настаивают, чтобы я…
— Скажите руководству, что они все делают правильно. Я в прошлый раз объяснял вам, что это лучшее помещение ваших капиталов. Скажите, что им это выгодно. Они покупают будущее, и недорого. Так и скажите, дескать, они очень скоро поймут, что я имею в виду, оглянуться не успеют. — Он по-приятельски приобнял Фиска за плечи и, подталкивая к выходу, продолжал увещевания:
— Вы не волнуйтесь. Вы все делаете правильно, понимаете ли. Все правильно, Потом они скажут: «Эк ведь; молодой человек рискнул и попал в десятку».
Окончательно сбитый с толку, Фиск пробкой вылетел наружу под давлением оптимистических посулов и сильной руки, толкающей в спину.
* * *
С Парк авеню в июньский жаркий воздух на высоту десяти этажей взлетали яростные вопли толпы и клекот мегафона. Что им десять этажей! Какая мелочь! Того и гляди, доберутся, прямо сюда дотянутся — Шерману уже стало казаться, будто сам воздух, которым он дышит, пропитан буйством толпы. Мегафон орет его имя! Выхаркивает гортанное «Мак-Кой», и оно прорезывается сквозь рев толпы, взвиваясь над разливами ненависти.
Бочком Шерман приблизился к окну библиотеки и рискнул глянуть вниз. Вдруг они меня увидят. Демонстранты наводнили улицу по обе стороны от газона на разделительной полосе и перекрыли движение транспорта. Полицейские пытались оттеснить их обратно на тротуары. Трое полицейских гнались за группой человек в двадцать, бежавших по разделительному газону, усаженному желтыми тюльпанами. Убегая, демонстранты вздымали вверх транспарант с надписью: «ПРОСНИСЬ, ПАРК АВЕНЮ! ТЕБЕ НЕ СПРЯТАТЬСЯ ОТ НАРОДА!» Желтые тюльпаны летели во все стороны, бегущие оставили за собой канавку с втоптанными в нее измятыми лепестками, а трое полицейских топтали уже эту канавку. Шерман в ужасе смотрел. При виде того, как толпа ногами расшвыривает чудные весенние тюльпаны Парк авеню, его парализовал страх. Рядом по мостовой поспешала, стараясь не отставать, съемочная группа телевидения. Тот, который нес на плече камеру, вдруг споткнулся и рухнул вместе с камерой на мостовую. Транспаранты и плакаты над толпой реяли и качались как паруса в ветреной гавани. На одном невероятных размеров транспаранте было написано нечто совсем странное «ГОЛУБЫЕ УДАРНЫЕ СИЛЫ ПРОТИВ КЛАССОВОГО ПРАВОСУДИЯ». Вместо двух "с" в слове «классового» — две свастики. А вот еще один — бог ты мой! — у Шермана захватило дух. Огромными буквами выведено:
ШЕРМАН МАК-КОЙ!
СУДЬИ — МЫ! ВЫХОДИ К НАМ!
Рядом — грубое подобие указующего перста, как на старых плакатах типа «Ты нужен Родине». Похоже, запрокинули плакат, чтобы ему сверху было виднее. Выскочив из библиотеки, Шерман уселся в глубине гостиной в кресло, из тех, что так дороги сердцу Джуди, — то ли бержере, то ли фотиль Людовика Какого-то… Киллиан расхаживал взад и вперед, разглагольствуя о статье в «Дейли ньюс», — поддерживал бодрость духа, но Шерман уже не слушал. Из библиотеки донесся басовитый неприятный голос одного из телохранителей, отвечавшего на телефонные звонки. «Пошел ты!» Звонили с угрозами, и каждый раз телохранитель, маленький смуглый мужчина по имени Оккиони, отвечал: «Пош-шел ты!» Таким тоном, что хуже самой грубой брани. Как они раздобыли номер домашнего телефона? Видимо, через прессу — в открытой полости. Они уже здесь, на Парк авеню, стоят под дверью, лезут по телефонному проводу. Сколько еще ждать, пока они ворвутся, заполонят переднюю и с воплями попрут по величественным полам зеленого мрамора?! Другой телохранитель, Мак-Карги, сидел в передней, на стуле работы Томаса Хоупа, другом сокровище Джуди, но разве это поможет? Шерман поглубже забился в кресло, глядя в пол, на ножки раскладного столика в стиле шератон, чертовски дорогой штуковины, которую Джуди выискала в какой-то антикварной лавке на Пятьдесят седьмой улице… чертовски дорогой… чертовски… Этот мистер Оккиони, отвечающий «Пошел ты» на каждую угрозу… 200 долларов за восьмичасовую смену… еще 200 бесстрастному Мак-Карги… это помножить на два, имея в виду двоих телохранителей в родительском доме на Восточной семьдесят третьей, где укрылись Джуди, Кэмпбелл, Бонита и мисс Лайонс… 800 долларов каждые восемь часов… Все — бывшие нью-йоркские полицейские из какого-то частного агентства, которое порекомендовал Киллиан… 2400 долларов в день… кровь из жил… «МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!..» — жуткий рев на улице внизу… И вот уже он не думает ни о раскладном столике, ни о телохранителях… В каком-то ступоре уставился в пространство, раздумывая о ружейных стволах. Не слишком ли толстые? Сколько раз он держал в руках дробовик, в последний раз прошлой осенью, на охоте, организованной Охотничьим клубом, но, хоть убей, не помнил, какой толщины стволы! Видимо, толстые, раз это двустволка двенадцатого калибра. В рот-то влезут? Не может быть, чтоб не влезли. Что чувствуешь, когда стволы касаются нёба? Каковы они на вкус? Интересно, дышать не помешают, пока не… не… А как спустить курок? Ну, допустим, одной рукой он будет держать стволы во рту — левой, например, но какой они длины? Довольно длинные… Дотянется ли правая рука до спускового крючка? Вдруг не дотянется? Пальцем ноги… Где-то он вычитал, что кто-то там снял ботинок и спустил курок пальцем ноги… И где это сделать? Ружье хранится в доме на Лонг-Айленде… Предположим, он доберется до Лонг-Айленда — как-нибудь выберется из этого здания, прорвется сквозь осаду на Парк авеню, уйдет живым от этих… СУДЬИ — МЫ… Цветочная клумба чуть на отшибе, за сараем с инструментами… Джуди всегда называла ее стрижечной клумбой… Там он сядет на землю… Устроит свинство, но там это не важно… А вдруг первой его обнаружит Кампбелл. От этой мысли слезы у него почему-то не брызнули, как он ожидал… надеялся… Но найдет она уже не папу… Он ей больше не папа… он уже не тот, кого раньше знали под именем Шермана Мак-Коя… Он лишь открытая полость, быстро наполняющаяся свирепой черной ненавистью…
В библиотеке зазвонил телефон. Шерман напрягся. «Пошел ты»? Но Оккиони ответил нормальным тоном. Вот он сунул голову в гостиную и сказал:
— Эт-самое, мистер Мак-Кой, там какая-то Салли Ротроут. Будете говорить с ней или как?
Салли Ротроут? Та женщина, рядом с которой он сидел у Бэвердейджей, та самая, которая сразу потеряла к нему интерес, а потом в упор его не видела в течение всего обеда. Зачем бы ей теперь говорить с ним? Да и ему за каким дьяволом с ней общаться? Незачем; но в полости вдруг сверкнул маленький огонек любопытства, и Шерман встал, глянул на Киллиана и, пожав плечами, вошел в библиотеку, сел за свой стол и взял трубку.
— Алло?
— Шерман? Это Салли Ротроут. — Шерман. Закадычнейшая подружка. — Надеюсь, я не слишком неудачный момент выбрала?
Неудачный момент? Снизу накатывал жуткий рев, орал и завывал мегафон, то и дело доносилось его имя. Мак-Кой!.. Мак-Кой!
— Впрочем, момент, конечно, сейчас у вас скверный, — проворковала Салли Ротроут. — Что я говорю! Но мне тут подумалось взять да позвонить, вдруг я могу чем-нибудь помочь.
Помочь? При звуках голоса в памяти всплыло ее лицо — неприятное, напряженное. С близорукими глазками, которые фокусировались где-то в четырех с половиной дюймах от переносицы собеседника.
— Ну спасибо, — выдавил из себя Шерман.
— Вы знаете, я живу всего в нескольких кварталах от вас. На той же стороне улицы.
— А, да.
