Сидели полукругом на корточках в тени вагончика. Батя в центре, в перекрестье взглядов.
— Такие дела, хлопцы. Такой вот у нас будет «дембельский аккорд», — подвел итог Батя. — Вопросы, жалобы, предложения есть?
Он бросил взгляд на часы.
— Тогда, орлы, чиста оружия и отбой до девятнадцати ровно.
Кульбаков, все время покусывавший соломинку и смотревший куда-то поверх головы Бати, ожил. Сплюнул комок изжеванной травинки.
— Бать, у меня вопрос родился.
Батя склонил голову к плечу, окатил Кульбакова тяжелым взглядом.
— Кульба, сразу предупреждаю, без твоих хохмочек. Или ты думаешь, что мне самому все это так нравиться, что я на пальму лезть готов?
— Ну что ты, Бать! Просто еще не родился тот замполит, который объяснит, что мы тут забыли. А это у меня единственный глупый вопрос. Остальные сугубо по делу.
Батя с трудом подавил улыбку.
Кульбаков относился к неистребимому племени наследников дела и духа поручика Ржевского, на которых стояла и стоять будет русская армия. Без них она превратится в мрачный дурдом. А с ними — балаган цвета хаки. Кульбаков был головной болью и язвой желудка всех командиров, которым выпало с ним служить. И душой кампаний, заводилой загулов и талантливым организатором нарушений дисциплины, без которых сама армейская дисциплина теряет всякий смысл.
— Слушаю внимательно, Виктор. Потому что уже предупредил.
Произнес Батя, как именовал себя Кульбаков, с ударением на последний слог.
— Тут такое дело… Надо бочку камрадам вернуть. Разреши с Юнкером на «уазике» смотаться.
— Куда?
Кульбаков кивнул на пакгаузы.
— Бать, я слово советского офицера, тьфу, блин, геолога дал, что верну.
Батя смотрел на Кульбакова, как крестьянин на пойманного конокрада, не зная, с какого бока лучше врезать.
Кульбаков и выглядел, как цыганский конокрад, весь на пружинках, с лукавой усмешечкой и наглым блеском в глазах.
— Я на этот счет я очень суеверный. Посуди сам, зачем мне лишний грех перед рейдом?
Батя неожиданно сдался.
— Одна нога здесь, другая — там. Рысью!
— Яволь, грандфатер!
Кульбаков рывком вскочил на ноги.
— Юнкер, заводи мотор. Большой, со мной!
— А его зачем?
Кульбаков от удивления замер.
— Бать, ну не потащу же я бочку на себе?
* * *
На территорию танкового полка пробрались через разрыв в «колючке».
Впереди шел с бочкой на плече Большой, Максимов с Кульбаковым чуть сзади.
— Большой, ты тише топай. Негры народ темный, но могли противопехотных тут понатыкать, как в уставе написано, — предупредил Кульбаков. — Бабахнет, полетишь в рай вперед этой бочки.
— А ты не каркай, рожа цыганская! — гулко раздалось из-под бочки.
— Под ноги, говорю, смотри, чудо природы! — оставил за собой последнее слово Кульбаков.
Большой слоном вперся между пакгаузами.
— Погоди, Юнкер, у нас тут с тобой дельце есть на пару миллионов, — воровской скороговоркой прошелестел Кульбаков.
Он придержал Максимова за локоть. Потянул вдоль задней стенки пакгауза.
— Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе, ля-ля… — Безбожно фальшивя, затянул Кульбаков. — А дисциплиной у них тут полный звездец.
Он указал на пустующий «грибок» часового, показавшийся из-за угла крайнего пакгауза.
— Земля ля-ля ля-ля… — Кульбаков стрельнул глазами по сторонам. — Видна-а…
Кивнул на выцветшую маскировочную сетку, густо запорошенную белыми от солнца стебельками.
— Что ты видишь, мой юный друг?
— Ну, окоп по яйца выкопали, что тут такого? Лень ребятам, а нормального старшины нет.
— А в окопе, что, Юнкер?
В окопе стоял, стволом в направлении вертолетов, АГС-17*. И две снаряженные коробки. Судя по пыли на металле, стояли давно и без присмотра.
Кульбаков зыркнул по сторонам.
Здесь, что условно можно было назвать тылом автопарка, не было ни души.
— Пока эти черти мух не ловят от жары, Юнкер, подгони-ка поближе «уазик». Нам этот агрегат может очень пригодиться.
— Кульба, ну ты даешь!
— Юнкер, оружие советское? Мы — советские офицеры? Имеем право подержаться за кусочек родины? Еще вопросы есть? И запомни: в армии не воруют, в армии отдельные ротозеи проебывают воинское имущество.
Кульба достал из кармана сигарету, чиркнул зажигалкой, выпустил через ноздри бесцветный дым. Острым глазом полоснул по лицу Максимова.
— Улыбаться Машке будешь на гражданке. Мы для дела его берем. Слышал, трое здесь Ляшко сторожить остаются, восемь летит на «точку». Восемь стволов и ящик тротила! Как тебе такая огневая мощь? Пока Батя, как Чапай на картошке, нам стратегию рисовал, я все про этот агрегат думал. Очком чую, вляпаемся мы там по самое небалуй. А с этим чудом русских оружейников мне там ни разу страшно не будет. Роту можно повалить в легкую.
— Кульба, Батя нас порвет.
— Не ссы, не до смерти. Зато потом спасибо скажет. Еще возражения будут. Если дурак, то опровергай. Даю три секунды. Раз-два три — все, пошел!
Он удержал за рукав Максимова.
— Так, молодой, контрольный вопрос: чья идея была гранатомет скоммуниздить?
— Ну… Моя, конечено, — быстро сообразил Максимов.
— А со мной ты ею поделился?
— Никак нет, товарищ капитан.
Кульбаков усмехнулся.
— Молодец. Генералом не станешь, но двадцать пять лет прослужишь правильно. Иди! Я на стреме постою.
Он толкнул Максимова в плечо и задорно подмигнул.
Позывной «Юнкер»
Тюремный дневник
«Я, Максимов Максим Владимирович, окончил военный институт в 1985 году, стажировку проходил в должности военного переводчика в группе военных советников в Республике Ангола. По окончании учебы присвоено воинское звание лейтенант. Для дальнейшего прохождения службы направлен в Краснознаменный Одесский военный округ. Переводчик при 2 отделе штаба 14 армии. В 1986 направлен Отдельный учебный центр специального назначения Одесского военного округа, должность — военный переводчик. Прошел курс диверсионно-разведывательной подготовки.
1987 году направлен в распоряжение 10 отдела ГШ ВС СССР. С 1987 по 1989 — командирован в Эфиопию, должность — военный советник. В июне 1988 присвоено воинское звание старший лейтенант. В марте 1989 включен состав группы особого назначения под командованием майора Трофимова Ф.А.
С октября 1989 нахожусь под следствием…»
Вот так. Под следствием. Под следствием… В следствии чего? Не бывает следствия без причины. Действительно, должен же быть первый шаг по тропинке, которая уткнулась в стенку этой камеры.
Когда все началось? Пятнадцать лет. Дед однажды открыл тонкую книжечку. В библиотеке у него была масса таких, неизвестного происхождения, с непривычным иностранным шрифтом, старых, даже как-то по особенному пахнущих. Пальцем указал строчку и приказал: «Переведи!» Итальянский я не знал совершенно, но, использовав весь свой английский и тот минимум латыни, что дала бабушка, врач божьей милостью в третьем поколении, она почему-то считала, что латынь, а не математика, — гимнастика для ум, как-то сумел перетолмачить: «Ученный без военной выправки представляет из себя весьма жалкое зрелице».
«А теперь иди и думай!» — бросил дед, захлопнув книжку.
Я только успел схватить глазом автора: Юлиус Эвола.
Ушел думать в свою комнату, где на столе лежала не разобранная коллекция, которую привез с Кольского полуострова. Дед, когда не мог брать с собой в экспедиции, подбрасывал меня своим друзьям. А было их — все геологи и археологии страны.
Деда я не понял, все, с кем довелось бывать в экспедициях, конечно, не были Сталлоне, но мужиками были стопроцентными.
Я перебирал в памяти всех, кого знал. Все было у них, как надо. Но, дед был прав, чего-то не хватало. Чего-то очень важного.
К камням я в тот день не притронулся. И через неделю тоже. Как обрубило. Мир лишился Шлиманна. Шучу. Хотя, кто его знает…
Дядя Витя. Наследник пойдет в военное. Бабушка вздохнула. Даже не начинай!» В доме «Домострой» мог бы быть Библией, если бы дед не знал его наизусть.
