дне ее поблескивал тонкий зеленоватый слой воды.
Наташа разочарованно молчала. Ее сандалии погрузились в ил. Борька стоял рядом, сопел,
и, наверное, старался представить себе огромную рыбу, которую видела Наташа. Он ей верил.
41
Она вынула из кармана кусок хлеба с маслом и бросила в воду. Кусок хлюпнул, в сторону
пошли круги, увеличиваясь и растаивая в блестках волн. И когда круги исчезли совсем,
плавающий хлеб вдруг задергался мелкой дрожью и стал поворачиваться на одном месте.
Борька взволнованно зашептал:
– Рыба!.. И, правда, рыба! – и с уважением посмотрел на Наташу. Тогда он украдкой извлек
из кармана несколько ягод малины и бросил. Ягоды булькнули в воду на дно.
– Раки поедят, – небрежно махнул рукой Борька и неожиданно добавил, – ты чего все
время ревешь?
– Меня папа бросил.
– Я знаю. Надо было не отпускать.
– А я, Боречка, и не отпускала. Все время дежурила возле него здесь на бревне. А потом
заснула. И не могла проснуться, когда он уходил.
– Нет, ты просто… слабо… вольная. Понятно?
– Почему?
– Потому, что все время плачешь. Я бы на твоем месте с ним ушел. Бросил бы этих баб. От
них все равно никакого толку!
Наташа сидела на бревне и слушала Борьку. А он ей читал нотации. Как настоящий
мужчина. Но что бы Боря ни говорил, все равно ничего уже не вернешь.
– Слышь, ты! Тебя зовут, – толкнул ее Борька.
Со стороны дома доносился мамин голос. Звали обедать. Она нехотя поднялась и побрела
по тропинке к дому. Борька молча смотрел ей в спину. Потом крикнул:
– Наташа, кто обидит, скажешь мне – убью! Слышишь?
Она кивнула. Ей показалось, что уходит надолго, может – навсегда. А Борька останется
стоять здесь, возле берега, и будет все время ее ждать в любую погоду, даже в дождь, и даже
ночью, чтобы защитить ее.
– Где ты была? – мама говорила слабым тихим голосом. – Садись, ешь. И чтобы все поела
– первое и второе.
Наташе есть не хотелось – ни первого, ни второго.
– Почему молчишь? И помой руки.
Мама стала красивой. В новом платье она выглядела девочкой. Казалось, она собиралась
куда-то уйти. Но так с нею уже было…
Однажды папа долго не приходил, она не находила себе места, ждала его, но он так и не
появился ни на второй, ни на третий день. Бабушка сердилась, говорила, что мама нарядилась
словно «в театр». И что нужна она папе, как телеге пятое колесо. Но наступал день, он
открывал дверь и тихо, чтобы никто не слышал, снимал обувь. А Наташа, услышав его шаги,
летела навстречу, радостно повисала у него на шее. И шептала ему на ухо: «Я знала, папочка,
что это ты!»…
Тогда она точно знала, что он придет. Теперь же все казалось и грустным и смешным: ее
мамка нарядилась опять, словно кого-то передразнивала. Наверное, ей было стыдно за себя,
она не смотрела Наташе в глаза, а, разговаривая с бабушкой, отворачивалась.
– Мама, – говорила она бабушке, словно оправдывалась, пряча свое лицо в полумрак
кухни, – он вынужден половину получки отдавать своей маме и детям.
Бабушка слушала молча, что-то переставляя, туда-сюда носила тазик с водой, звенела
посудой. Ее липкий фартук то и дело задевал Наташины волосы.
– Не надоело, – сказала бабушка едва слышно, – воспитывает, как же! Нервы ей треплет.
Маленькая она еще про взрослые дела понимать.
42
– Он поступает правильно, мама. Наташа развита не по годам и все понимает. Это я, дура,
слушаю тебя, а потом с ним ругаюсь. Хоть и не хочу. А вот послушаю тебя и словно в черта
превращаюсь.
Услышав про черта, бабушка на мгновение замерла, наклонившись над тазиком. Тарелки
перестали звенеть. Потом быстро выпрямилась и, перекрестившись на угол, сказала с
сердцем:
– Ты бы дочка, промолчала к слову. У меня и без того руки дрожат. Ночку не спала… Перед
самым утром ворона на груди сидела.
– Пить надо меньше, мама.
– Пить! Что ты знаешь про мое горе? – обиженно перебила бабушка.
– Оно у нас одно, мама. Тебе – муж. Мне – отец. Но я не запила, хоть чуть рассудка не
лишилась.
– Да, доченька, – нараспев проговорила бабушка, обидчиво покачав головой и сдерживая
слезы, – ты чуть не лишилась, а я вот, сколько прошло, как он умер – царство ему небесное! –
до сих пор по ночам слышу – половицы скрипят. Встану, возьмусь в темноте за ручку двери, а
она от руки удирает!
– Это у тебя с перепою, мама.
– Эх ты, дура! Сама ты с перепою. Я, может, выпью сто граммов и уже становлюсь другим
человеком, – сказала бабушка, начиная сердиться.
– Правильно, – с горькой ухмылкой отвечала мама, – а другому тоже выпить хочется. Вот и
допиваетесь на пару, – она резким движением отбросила волосы, почти закрывшие ей лицо, и
снова отвернулась к плите, неожиданно притихнув. – Ты думаешь, мне легко, – продолжала
она, но голос у нее оказался не свой, слабый, – я их ненавижу, мужиков-женихов…
Насмотрелась, наслышалась обещаний. Все они одинаковы и в одну дудку. Скажи, как мне
Роберту поверить? Скажи, как? Я с ним не живу, боюсь. Его четыре года не было с нами. А
сейчас он терпит – говорит, любит. А может, притворяется. Я этого не знаю, – ее голос
дрогнул, – но я уже не могу, мама. Я без него не могу. Без него мне лучше не жить. Мне
лучше уйти от вас, издевателей навсегла!
– Во! – Бабушка резко выпрямилась и строго посмотрела на маму, – во! Обратно взялась за
свое. А ребенка на кого? Кому он нужен, дура?!
Но мама ее не слушала и продолжала:
– Роберта нет, а мне кажется, что он рядом и я с ним разговариваю… Не могу! Я больше так
не выдержу. Я без него схожу с ума… – мама резко повернулась и выбежала из кухни.
Наташе стало стыдно. Она посмотрела в тарелку. Там блестело солнце, и плыли маленькие
тучки. Тучи окружали солнце и старались не выпускать его из своих объятий. Они все ближе
и ближе теснили его. Еще немного – и они закрыли солнце совсем, потемнели, и тогда из них
закапали одна за другой слезинки. На поверхности супа расплылись круги, как от куска хлеба,
брошенного в озеро.
Наташа ушла за калитку. Ромашки, выросшие на пустыре, бились об Наташины коленки,
обхватывая цепкими стебельками и, нехотя отпускали. Это они просились на руки.
Собранные в букет, готовы были идти с Наташей куда угодно. И она не возражала – вместе
все-таки веселей.
За проселочной дорогой открылся Проспект Тракторостроителей, где двигалось много
машин и шло много народу. Все они спешили по своим очень важным делам, и Наташа
решила, что ей тоже необходимо торопиться, пока не село солнце. Она быстро пошла по
тротуару, смешалась с прохожими.
43
– А вы не знаете, где мой папа живет? – спросила она первого человека возле себя на
остановке. Человек был в очках, как и папа. Человек молча присел на корточки и осторожно,
придерживая девочку за плечи, некоторое время рассматривал ее лицо.
– Сколько тебе лет, девочка?
– Папа говорил, что я уже большая. Мне пять лет. А вы не знаете, где мой папа живет?
Теперь я буду у него жить. Навсегда.
– Нет, – растерянно сказал человек, – но я могу дать адрес.
Чуть дальше, у края дороги стоял этот адрес. Одетый в форму инспектора с палочкой в
полосочку, он следил за порядком на трассе. Он был еще моложе дяди в очках и поэтому
впервые увидел такую маленькую девочку, самостоятельно обратившуюся к нему с
серьезным вопросом.
– Дядя, а ребенок потерялся, – предупреждающе сообщила она.
– Какой ребенок? – в недоумении спросил инспектор.
– Девочка Наташа. Ее папа живет на улице Байрона.
– Девочка, а ты уверена? Как твоего папу зовут?
– Нет, дядя. Его все знают. Он Роберт Корнев. Вспомнили? Ну вот!
Инспектор не нашел, что ответить, хотел улыбнуться, как улыбаются детям, когда слышат
от них новые слова.
Глава 11
За прямой видимостью
Кутузовский проспект Москвы. Штаб особого отдела КГБ секретно размещался на втором
этаже в одном из домов, выстроенных для партийной элиты. Дом ничем не отличался от
такого же, где неподалеку на улице Щусева на четвертом этаже располагалась квартира
Леонида Ильича и Виктории Петровны Брежневых – из гладкого ярко-красного кирпича. На
двери подъезда Дома, где находился секретный отдел, установлен домофон. Неширокая
площадка ведет к лифту. На полу возле лифта – коврик, рядом кресло, по краям его – бочонки
с карликовой розой и пальмой. В кабинете только двое. Так полагалось. Состав из двух не
более человек максимально исключал неконтролируемую утечку информации, позволял
четкое разделение заданий исполнителям, не освещая общей задачи. На стене над головой
подполковника Горина над креслом за массивным письменным столом, в золотистой
полуметровой раме нависал портрет Генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева.
