На его звонок дверь ему открыла прислуга, сказавшая, что мадам говорит по телефону. Пусть он подождет.
Так Пьер попал в большую белую комнату.
Едва она повесила трубку, как он сказал:
— Простите за вторжение… Я работаю для института общественного мнения. Мы ведем анкетирование относительно воспитания детей.
— Я не могу, мсье, я очень занята, — ответила Клер.
Но Пьер настаивал, утверждая, что это отнимет не больше десяти минут. А так как высокий парень ей понравился, она сказала, «Ладно, но не больше».
Когда они поднялись, Клер теперь уже действительно не имела времени, о чем очень сожалела, выяснилось, что она ответила на двадцать вопросов — он ведь записал ответы?
Нет, не следует хлестать детей по щекам. Нет, нельзя заставлять их есть рыбу. Нет, не надо противиться их просьбе не закрывать на ночь дверь комнаты, если они боятся спать в темноте. Да, их надо заставлять дважды в день чистить зубы. Нет, не следует пугать их злым волком, если они дурно вели себя в течение дня. Нет, не надо выбрасывать содержимое их карманов, утверждая, что все это гадость: ведь неизвестно, какое значение имеет для них камень, лента или гвоздь. Нет, их никогда не нужно наказывать, запирая в шкаф. И т. д.
— Вы сами придумали эти глупые вопросы? — спросила, смеясь, Клер.
— Сам. Меня вот запирали, — ответил Пьер.
Клер с трудом выставила его за дверь.
Пьер не удивился, что его вызывают в уголовную полицию.
Обеспокоенный Эрбер обсудил с ним все возможные варианты поведения. Самым опасным было бы уклониться от вызова. Если полиции удалось установить личность человека, говорившего по телефону, лучше всего было признаться в этой глупой шутке, вызванной статьей в журнале. Он рисковал обыском и строгим наблюдением. Ведь полиция явно получила приказ разыскать документ, письмо. Как бы то ни было, оно представляло меньшую опасность, чем бегство.
Полиция, прочесав все здания вблизи кафе, проверила сначала алиби молодых людей высокого роста, брюнетов, и установила, что трое обитателей меблированных комнат, отвечавших этим приметам, выехали отсюда за две недели до инцидента. Получив их имена, полиция, естественно, обнаружила их местопребывание.
— Только никаких ложных алиби, — посоветовал Эрбер. — Если понадобится, скажите, что были у себя дома, как всегда по утрам, и работали после того, как выпили кофе в бистро. Ведь все так и было?
— Да.
Когда Пьер назвал себя, указав, что является переводчиком, в настоящее время работающим по договору с известным издательством, что во вторник 2-го он, по всей видимости, работал у себя, что он сменил квартиру, так как прежняя была слишком шумная, надеясь, что на свой гонорар сможет снять более комфортабельную, его повели в маленькую комнатку, где уже находились два высоких брюнета.
Открылась дверь, и вошла та, которую он ожидал увидеть, ибо Эрбер предусмотрел и такую опасность, официантка из кафе. Ее уже раз вызывали для опознания. Она посмотрела на Пьера тем же безразличным взглядом, что и на других, и сказала: «Нет, среди них его нет».
И Пьер вышел свободным, вежливо спросив разрешения уехать из Парижа, чтобы повидать родителей, проживавших в провинции. Ему разрешили, пусть только оставит свой адрес.
— Вот видите, — сказал он Эрберу, — я был уверен, что она меня не выдаст.
Когда-нибудь он сумеет ее отблагодарить. Он сказал, что это женщина без возраста, занятая с шести утра до шести вечера, но добрая, всего-навсего добрая, и он повторил, что, кроме матери, считает ее самым человечным существом на свете.
— А меня вы кем считаете? — спросил Эрбер.
Пьер улыбнулся и прищурил свои черные глаза.
— Не знаю. Старым подонком. Но я вас все равно люблю.
Он ничего не рассказал ни о том, как обнаружил красивую блондинку по имени Клер, ни о своем посещении ее квартиры.
Полицейские, проводившие допрос и очную ставку, дали прослушать записи ведущему радиопередачи. Но и это не принесло никаких результатов.
Эрбер огорчился, узнав, что Пьер хочет отлучиться из Парижа в тот самый момент, когда оказался в эпицентре циклона. Пьер тоже об этом подумал, но ответил, что давно хочет повидать родителей. И вот, запасясь словарями и прихватив рукопись, солнечным ярким утром он вышел из поезда в Ницце и получил из багажа свой мотоцикл.
Сидя на террасе кафе в ожидании, когда откроют парикмахерскую, где он решил побриться перед тем, как явиться к матери, он задавал себе вопрос: как могут люди жить в Рубэ?
«Меня не будет несколько дней. Можете оставить свой телефон. Я позвоню, когда вернусь. Теперь говорите вы».
Услышав по телефону голос Клер, записанный на ее ответчике, Кастор возмутился, что она его не предупредила. Поистине заставить ее слушаться оказалось не таким уж простым делом.
Она много разъезжала, это верно. В последний раз, когда они виделись, Клер собиралась в Мадрид и объяснила, для чего: по договору она должна участвовать в церемонии открытия каких-то магазинов.
Он же был озабочен слухами о «семейных неприятностях», «неприятностях личного порядка», «дурном настроении, причину которого легко установить» и т. д. Он прекрасно знал, как действует подобный механизм, ибо сам когда-то им пользовался в отношении противника, и понимал, что прекратить слухи невозможно. В лучшем случае, не получив пищи, они сами пойдут на убыль. В худшем придется придумать какое-нибудь «признание» — настоящее, мнимое или приблизительное, но обязательно привязанное к конкретному факту. Как обычно, забыв о том, что отбрил однажды своего министра внутренних дел, когда тот пожелал с ним встретиться, он вызвал его к себе, чтобы упрекнуть в безделье.
Поллукс переждал грозу, а затем доложил состояние дел.
Слухи приобрели настолько упорный характер, что даже сам премьер-министр конфиденциально спросил его, в чем заключаются нынешние заботы президента. Здоровье? Любовная связь? Семья? Он намекнул, что дальний родственник, племянник, носящий ту же фамилию…
— Что нам делать? — спросил Кастор. — Вам ведь прекрасно известно, что политический деятель должен быть сиротой, единственным ребенком, бесплодным, вдовым и сыном сирот-родителей, в свою очередь, единственных детей у своих родителей. Только тогда его оставят в покое с намеками на семью. Можете не сомневаться, я не премину спросить у премьер-министра о его шлюхе-свояченице.
Но все это были одни разговоры. Естественно, что ничего такого он не сделает.
— Было бы недурно, — сказал Поллукс, — если бы президентша выглядела веселее. Многие уже обратили внимание на ее печально рассеянный вид, именно так и было сказано о последнем вечере в опере, когда вы принимали…
— Она терпеть не может пения! — возразил Кастор. — Она может терпеть все, но только не пение.
— Конечно, надо признать, что слушать «Электру» истинное наказание. Кому могла прийти мысль выбрать…
— Мне, — сказал Кастор. — Что вам не нравится в «Электре»?
— Все, — ответил Поллукс. История жизни дочери Агамемнона никогда не волновала его, но сейчас не стоило обсуждать с Кастором достоинства оперы Рихарда Штрауса.
Внутри партии тоже отмечалось беспокойство.
— Все болваны и интриганы, — ответил Кастор. — Ни на кого нельзя положиться.
Этим вопросом он, разумеется, займется.
Все эти укусы — мелочь. Беспокоил колокольчик, который начал звонить, и за всеми этими слухами о «семейных неприятностях» снова вырисовывается содержание письма из Токио. А они как раз топчутся на месте. Расследование после радиопередачи позволило выловить мелкую рыбешку, не имеющую отношения к делу, но которую, однако, можно будет использовать. Свидетель не опознал ни одного из подозреваемых. Расследование продолжается.
Поллукс, однако, ничего не рассказал о молодом высоком брюнете по фамилии Дюжапон, который провел целый день в полиции, день, который он вряд ли быстро забудет. Но у него было железное алиби: в то утро он проводил занятия в школе. Просто, расстроенный допросом, он перепутал дату.
Один осведомитель сообщал, что в районе появилась женщина, которая говорит: «Я знаю, что наш президент любит детей, моя дочь — его дочь, и он приезжает к нам каждую неделю». Психопатка. К тому же у нее нет дочери. Банальная история.
Что еще?
Ничего существенного. К какому выводу приходит Поллукс? Все к тому же. Никакого заговора. Случайная кража. Ловкий вор сумел установить почерк автора письма — воры теперь появились во всех слоях общества, — ему скоро надоест эта игра. Либо он сделает ошибку, либо начнет торговаться.
— Допустим. Торговаться с кем?
— Со мной… Может быть, с Клер.
Конечно, не следует исключать попытки вора выторговать какие-то деньги. Возможно, через газету. Но подобный рисунок поведения свидетельствовал бы о враждебности, которая как-то не вяжется с распашонкой, драже и радиошуткой. Слухи, исходящие якобы из одного посольства, представляют большую опасность.
