– В Москву.
– Ой, как здорово, – совсем по-детски радуется она.
Начинает понемногу смеркаться, когда мы подъезжаем к Мадоне, покупаем там хлеб, рыбные консервы и дрянной, с мутными хлопьями на дне лимонад.
Мы едем навстречу ночи. На дороге сплошной лед. Но я должен осилить эти девятьсот километров плюс бессонную ночь и доехать вовремя.
По пути я начинаю рассказывать Алине про «Карат», про Командора и Раймонда, про всё, что творилось вокруг изумруда. Потом рассказываю ей о себе, начиная с детдома, ничего не утаивая, и она слушает меня зачарованно, словно девочка страшную сказку, это действительно страшная сказка, только без капли вымысла. Я говорю безостановочно, пока не пересыхает во рту, и пью прокисший лимонад, и снова говорю, говорю, ведя машину сквозь ночь по обледенелой дороге, и Аля слушает меня, не перебивая, и тихонько плачет, и нечем утешить ее.
– Ты не виноват, – говорит она сдавленно, сквозь слезы. – Я тебя ни в чем не виню.
Аля повторяет эти слова несколько раз, точно заклинание от злых духов, и умолкает. Ее неудержимо клонит в сон. Я затормаживаю, помогаю ей перебраться на заднее сиденье, целую и снова сажусь за руль.
Еду и думаю о том, что мне теперь, в сущности, очень мало нужно от жизни – просто быть живым, и вести машину по скользкой темной трассе, и прислушиваться к сонному дыханию на заднем сиденье. Будь я верующим, я попросил бы Творца сжалиться и сотворить чудо, пусть эта дорога и эта ночь растянутся до бесконечности, пусть никогда не наступит утро. Но там, впереди, медленно подбирается к горизонту солнце, и с каждой минутой Москва придвигается ближе на полтора километра.
Лишь одно я утаил от Алины, иначе она догадалась бы, зачем мы мчимся в Москву.
Мне известно, где находится вилла Командора.
Не представляю, какую смерть он бы мне назначил, узнав об этом, вряд ли простую и легкую. Ходила по разведшколе одна из курсантских баечек о том, что особенно нашкодивших коллег, например, перевербованных, «гэрэушники» отлавливают, привязывают к доске и живьем суют в печь крематория. Причем постепенно, сначала ступни, потом по колени, по бедра. Не берусь судить, где здесь правда, а где выдумка.
В тот день, когда я получал инструкции от Командора, меня прямо-таки взбесили меры предосторожности. Повезли, видите ли, к шефу на виллу в закрытом кузове грузового «Москвича», словно котенка в кошелке. Холод вдобавок пробирал собачий. Ехал и думал, сколько в этом кузове перебывало балычка, икорки и прочего генеральского пайка, небось уже тоннами надо считать. Но я-то им не шматок севрюги, в самом деле.
Была у нас, курсантов разведшколы, одна негласная забава. Мы жили в Москве, каждый в своей однокомнатной квартирке, кто в Черемушках, а кто в Филях, и числились рабочими на маленьком заводике с усиленной охраной. Утром шли на работу через проходную, со двора входили в гараж через боковую дверь, а там стоял грузовой фургон со скамейками в кузове. Мы ни разу не видели шофера, который нас увозил и привозил, а он никогда не видел нас. Выходили мы из фургона уже в другом гараже и спускались на лифте в обширный подвал, где помещались наши учебные комнаты, спортзал, тир и столовая. Иных подобная засекреченность, наверно, радовала и возвышала в собственных глазах. Иных, наоборот, раздражала. Со временем обнаружилось, что чуть ли не каждый из нас пытался втихомолку вычислить наш маршрут – считая повороты, засекая по часам интервалы между ними, прислушиваясь к уличным звукам, доносящимся извне. Бывало, один из нас встречался взглядом с другим, и оба понимали без слов, что заняты одинаковым делом, и обменивались понимающими улыбками. Несомненно, среди нас находились стукачи, само собой, их отчеты оседали в наших личных делах. Но вслух никто не высказывался, и, думаю, начальство предпочитало смотреть сквозь пальцы на курсантские своевольные попытки. А рано или поздно очередной курсант садился в фургон с усмешкой и ехал спокойно, расслабившись, потому что наконец нашел разгадку.
Что же касается меня, то по пути на виллу Командора особой смекалки даже не потребовалось. Когда «Москвич» вдруг слегка и плавно накренился, вписываясь в очередной поворот, я чуть не рассмеялся: неужто они совсем за дурака меня держат. Эту трассу с хорошо профилированными виражами невозможно спутать ни с какой другой. И по дороге туда и обратно я подсчитывал повороты, глядя на часы, зная точно, что здесь, на достославном элитном шоссе, машины обязаны держать скорость шестьдесят, не больше и не меньше.
В ближайший выходной я взял такси и отправился кататься. Проехал мимо секретной виллы, запомнил, какова она снаружи, и немного погодя велел шоферу возвращаться. А на обратном пути увидел знакомый «Москвич-каблучок», свернувший на уже вычисленную мной боковую дорогу, снабженную запретным знаком, и подъехавший к воротам в глухом заборе, поодаль от шоссе. Так что даже тени сомнений у меня остаться не могло.
Я запомнил навсегда это шоссе, с раскладкой по минутам, запомнил нужный поворот и дорогу к воротам в заборе, даже не сознавая толком, зачем. Может, от смутной обиды, вызванной недоверием. Может, из лихости, из профессионального самолюбия. А еще и потому, что сообразил, зачем понадобились романтические предосторожности, поездка в глухом кузове, темная комната и кисейная завеса. Очень просто, ведь в случае чего я не смог бы никакому следователю, никакому судье объяснить внятно, кто такой Командор, как он выглядит и где его искать.
Ну да ладно, обойдемся теперь без всяких следователей и судей.
Меня здорово выручил Раймонд, а я его сильно подкузьмил. Исключительно из-за того, что мне слегка не по душе предложенная сделка. Там, наверху, никто не поплатится за кровь, страх и грязь. Никого не швырнут в камеру, не вызовут на допрос, не поведут под конвоем. Все разоблачения станут достоянием узкого круга лиц и закончатся очередной перестановкой сановных фигур. А это не по совести.
Дражайший Раймонд, извини, что пришлось тебя перехитрить. Терпеть не могу, когда меня заставляют играть не мою игру. Лучше я сделаю по-своему. Так будет честнее.
Алина спит на заднем сиденье. Скоро мы минуем Волоколамск.
…Вот и всё, я один в машине и еду уже на запад. Низкое солнце порой брызжет в глаза лучиком, отраженным от зеркальца заднего вида.
В предрассветных сумерках я высадил Алину на площади у трех вокзалов, чуть ли не силой засунув в ее карманы пачки денег. Я велел ей немедля, первым попавшимся поездом, уехать куда угодно, только не к родне, ведь искать начнут именно у близких. Объяснил, что к воскресенью она сможет возвратиться в Ригу и ничего не опасаться. Еще дал ей телефон Раймонда, пусть передаст ему, что я прошу у него прощения. Хотя скорее всего чихать он хотел на такие сантименты.
Напоследок соврал, пообещав, что мы обязательно будем вместе, когда все закончится. Я ведь понимаю, на что иду.
Двухполосное, с отличным асфальтом шоссе бежит себе мимо дач, мимо прозрачных березовых рощ и сосновых лесов, мелькают частые будочки постовых милиционеров, возле каждой боковушки красуется неизменный «кирпич», проезд запрещен. Сворачивать нельзя, останавливаться нельзя, можно только держать скорость шестьдесят и ни на йоту выше.
Привечаю взглядом дорожные достопримечательности, вроде гипсовых медведя, косули, оленя, наконец вижу одну из дач гения всех времен и народов, построенную из красного кирпича и своими очертаниями в точности копирующую Кремль.
На моих часах еще рижское время, ровно семь. В Москве – восемь. Командор звонит кому-нибудь из охотников. Быть может, он набрал мой номер – выяснить, куда я запропастился и как посмел не явиться в Петровский парк. В пустой рижской квартире трезвонит фиолетовая «Лана». Командор, насупившись, слушает длинные гудки. Он раздражен и встревожен. Он уже знает, с резидентурой в Риге творится что-то неладное.
Я уверен, что он живет на своей вилле даже зимой. Когда меня возили для аудиенции, стояла поздняя осень, с заморозками. А вилла имела совершенно обжитой вид. Хотя в Москве у него, безусловно, фешенебельная квартира в самом центре. Может, я ошибаюсь. Но если на свете есть хоть капля справедливости, я найду его здесь.
Пять минут девятого по московскому времени.
Заглушаю движок, торможу и съезжаю на обочину. Уложился, как и хотел, минута в минуту. Вон она, дорога, охраняемая знаком «кирпич», ведет направо, к воротам в глухом зеленом заборе.
Вспоминаю, каким я был дураком, еще вчера утром хотел явиться сюда, чтобы искать защиты и справедливости.
Рассиживаться нельзя. Открываю замок капота и выхожу. Делаю вид, что ковыряюсь в моторе, в на самом деле осторожно вкладываю две стеклянные трубочки одну в другую, первая толщиной с карандаш, вторая – с карандашный грифель. У толстой трубочки двойные стенки, за которыми переливается белесая жидкость. У тонкой внутри виден заполненный чем-то желтым капилляр. Называется эта штука «детонатор кислотный ДК-4». Срабатывает от переламывания.
