заключила: никакого отношения не только к цеху энергетиков, но и к управленцам любого профиля он не имеет. К тому же возник он, будто чертик из табакерки, незаметно затесавшись промеж выходивших из приемной главбуха и начальника планово-экономического отдела. Визитер, как бы невзначай, пробросил фамильярное «прывет» и с видом завсегдатая уселся.
Галина изрядно поморгала глазами, прежде чем спросила:
– Вы… к кому?
– Я к товарыщ Талызин. – Незнакомец кивнул на оббитую черным дерматином дверь.
– Вам что, назначено? – Превозмогая оторопь, Галина потянулась к журналу аудиенций.
– Я к Семен Талызин, – точно односигнальный попка-попугай, подтвердил свой интерес визитер.
Галина несколько мгновений переваривала имя начальника, услышанное в таком сочетании впервые, после чего, само простодушие, спросила:
– Вы к нам по обмену опытом? Откуда-то из южных республик?
Незнакомец впервые с любопытством уставился на секретаршу, ибо до сих пор обозревал в приемной что угодно, только не ее – будто открыл для себя объект с некоторым опозданием.
– У мэня личный проблэма, – сообщил, завершив сеанс физиогномики, визитер.
Своей беззаботной и посему обезоруживающей бесцеремонностью незнакомец не под какую категорию нештатных посетителей не подпадал, хотя и был классическим возмутителем спокойствия – не назвавшись, пробивался к самому Семену Петровичу, к кому и серьезные чины ожидают приема неделями. Между тем у Галины не возникало и малейшего намека на протест, притом что вторжение грозило порушить ее взлелеянное, так трудно давшееся решение – пригласить шефа на совместное празднование Нового года. Аудиенция начальника Ленинской теплосети, последнего на сегодня посетителя, заканчивалась.
Залетный гость был статен, красив, причем, малознакомой для русской равнины красотой: черные волнистые кудри, тонкое, продолговатое лицо, орлиный нос и карие, повергающие в духоту южной ночи глаза. Но секретаршу будоражил не столь романтический фасад, как нечто необыкновенное в движениях, манере держать себя. Эдакая пума в человеческом обличье: кошачья вкрадчивость, уживающаяся с ликом неустрашимого корсара. Влечение было столь сильным, что о своем первостатейном долге – верного дозорного – Галина начисто забыла: безотчетно любовалась пришельцем, ни о чем не размышляя. Ее будто обездвижил спущенный с небес ордер «Не кантовать».
Тут дверь в кабинет шефа приоткрылась, высветив спину Эдуарда Ивановича Кострюкова, директора Ленинской теплосети. Тут же донеслось: «С наступающим, Семен Петрович. Надеюсь, переживем и его…»
– Надеюсь… – ответствовал Талызин. – И вас с наступающим.
Грузный Кострюков с шумом ввалился в приемную и, подслеповато щурясь, двинулся к столу секретарши. «Пума» вскочила на ноги и, словно перелетев по воздуху, в мгновение ока оказалась у входа в кабинет, даже жестом или мимикой согласия у секретарши не испросив. Та не успела и рта раскрыть, как дверь за нарушителем захлопнулась.
Немая сцена затягивалась: застывший у двери в нерешительности Шахар и недоумевающий от необычного вторжения Талызин, будто необязательно рассматривали друг друга, казалось, теряясь в мыслях, что предпринимать.
Шахару хватило и полвзгляда определить, что хозяин кабинета – жертва тяжелого запоя: злые от избыточного давления глаза, раздутая, горчичного оттенка физиономия, судорожные мыслишки и конечности.
Внешне тель-авивец транслировал: туда ли я попал? На самом деле в тамбуре сомнений он не топтался, а сильно негодовал – ему остро хотелось дать Черепанову под зад. За то, что вместо тщательно подобранной кандидатуры всучил синюшного забулдыгу, способного вступать в сговор разве что с собственной совестью, опохмеляясь.
Наверное, реакция Шахара была бы иной, не столь безрассудной, если бы за двое суток ему не осточертела русская пьянь, по западным меркам, беспрецедентная. Никакого эстетического конфликта при этом он не испытывал, поскольку ему, сложившемуся на Западе индивиду, любые маргиналы глубоко безразличны. Между тем выучка налагала: любой контакт с перебравшим – полная мобилизация внимания. Вот и дергался кустанаец по метрике у каждой подворотни…
Талызин, не в пример непрошенному гостю, негативом не тяготился, а с интересом, хоть и искусно камуфлируемым, за визави наблюдал. Вскоре заключил, что незаявленный посетитель не местный и даже не москвич, а какой-то гастролер из неведомых далей.
Умственное созерцание отвлекло от физического недуга – стука зубов в каждой клетке – и казалось Талызину занимательным. Однако не настолько, чтобы позволить эпизоду перетечь в нудную пантомиму.
– Вы, собственно, кто? – Ровный, интеллигентный голос мало согласовывался с внешностью спросившего, кому, на взгляд интервента, безотлагательно требовалась капельница. Как минимум, одна…
У Шахара прорвался жест-паразит, выдающий его восточные корни – приподнятый локоть с собранными в пучок тремя пальцами. Он сразу отправился к столу, избегая пересечься взглядом, оказалось, с весьма уверенным в себе пропойцей. Подошел, резко отодвинул стул, уселся, после чего уставился на Талызина.
– Нужно поговорить, Семен, – принялся изъясняться Шахар. – Но не здесь. Разговор о твоя дочь, Лариса. – Шахар умышленно отбросил грузинский маскарад, осознавая: вот он момент истины. Стало быть, в той или иной степени, суждено раскрыться. А там куда шпионская кривая выведет…
– О Ларисе? Вы кто, ее знакомый? Или… – Талызин запнулся, выкатывая бурые белки.
Селектор затрещал, сигнализируя вызов приемной.
– Семен Петрович, – продрался сквозь репейник связи голос секретарши. – Проворонила я… Товарищу назначали?
Шахар резко приподнялся и, направив на Талызина палец, зловеще зашептал: «Скажи, что все нормально». Но не дождавшись отклика, перевел руку на селектор.
Взгляд Талызина проследовал за «указкой» и на ней застыл. Только виделся главному инженеру не ухоженный ноготь указательного пальца, а жест-щепота, проскользнувший у интервента минутой ранее.
Втемяшивший знак Талызина буквально ошеломил, хотя и с некоторой задержкой. Сочетание сугубо ближневосточного жеста, немыслимо как всплывшего в исконно русском Владимире, с личиной самого носителя, бравого налетчика а-ля Джеймс Бонд, казалось столь немыслимым, что тормозило все прочие манифестации чувств. Ведь Талызину, чуткому, любящему отцу, едва прозвучало имя дочери, не мешало бы, по меньшей мере, привстать…
Связь поскребла наждаком взбученные нервы гастролера и тихо, по-женски отключилась.
Шахар медленно уселся, ни на мгновение не выпуская Семена Петровича из виду. Сверившись с часами, объявил:
– Работа кончился. Скажи женщина идти домой, – указал на селектор Шахар.
Талызин потянулся к недопитому чаю, замечая краем глаза, как интервент – в ответ на его движение – сжимается в пружину. Взялся за ручку подстаканника, но пить не стал, лишь сдвинул стакан в сторону. Расслабленно закинул руку на макушку и… дважды до хруста челюстей зевнул.
– Вы кто такой, чтобы здесь распоряжаться? – осведомился «госпитальный больной», отзевавшись.
– Семен, поверь, твой интерес сделать так, как я сказал, не мой… – Размяв ладони, Шахар нарочито хрустнул костяшками. С легкой иронией глядел на Талызина, никакого превосходства, однако, не выказывая.
– Вы сами уйдете или милицию позвать? – осведомился Семен Петрович тихим голосом, придававшем словам весомость.
Шахар артистично склонил голову, мимикой лица передавая: молодец, удар держишь, но видали и не таких…
– Тебе будет очень больно, Семен, раньше чем звать милиция… – прокомментировал свой кивок интервент. – Поэтому делай, как я сказал.
Лишь на слове «больно» Талызина настигло, что пришелец – вполне земное, доходчиво изъясняющееся существо. Стало быть,
