– Товарищ полковник, дарагой! – сказал он. – Разрешите еду взять на дорогу. Честный слово, кушать очень хочется.
Светлов разрешил. Симонян тут же снял телефонную трубку внутреннего коммутатора аэропорта, сказал телефонистке:
– Директора ресторана, срочно!… Рафик? Это Симонян. «ЯК-40» видишь за окном? Это меня везут, через несколько минут улетаю в Москву… Да… Не один, с очень важными людьми! ОЧЕНЬ важными, понимаешь? Девятнадцать человек и одна девушка. Очень важный девушка! Чтобы все было по классу «люкс», ты хорошо понял?
К телефону тут же подскочили остальные арестованные – позавидовали армянской смекалке Симоняна и теперь рвали у него из рук трубку. Второму она досталась начальнику сочинского городского ОБХСС майору милиции Морозову. Толстяк Морозов, распухший на многотысячных взятках, которые ежедневно сыпались на него со всех сторон богатого кубанского края, распорядился:
– Рафик, это майор Морозов. Свяжись с цитрусовым совхозом, скажи, чтобы пулей пять ящиков мандаринов привезли…
Я смотрел на этих деятелей. Не знаю, что ими двигало больше – желание подмазать нас со Светловым или эта последняя возможность насладиться своей властью. Еще вчера они были королями края и страны, зарабатывали бешеные деньги на подпольных махинациях, имели машины, дачи, яхты и девочек, и при этом на партийных конференциях по написанным помощниками бумажкам призывали трудящихся «не допускать разбазаривания государственных средств», «беречь народную копейку» и так далее… А теперь в одну ночь они стали подследственными, виновными в коррупции и крупных государственных хищениях, но как велика была в них эта привычка властвовать! – даже находясь под арестом, они чуть не дрались из-за этой телефонной трубки, чтобы в последний раз сказать партийно-королевским тоном: «Это Морозов говорит!»…
В эту минуту в сопровождении майора Аверьянова пришел начальник аэропорта.
– Метеосводка на маршруте плохая, всю дорогу снежные бури, поэтому я вызвал лучший экипаж, – сказал он. – Полетите или будете ждать прояснения трассы?
Я прикинул: если нет в газете сообщения о создании правительственной комиссии по захоронению, то, похоже, Мигуна похоронят быстренько и скромно, уж не сегодня ли? Черт подери, вместо того, чтобы наблюдать за светловскими арестованными и философствовать, нужно было давно позвонить в Москву и выяснить, когда похороны. Мне же труп надо осмотреть, галоша старая!
– Откуда я могу позвонить в Москву? – спросил я начальника аэропорта.
– Можно отсюда, – он отнял у арестованных телефонную трубку, щелкнул несколько раз по рычажку и сказал телефонистке:
– Валя, набери Москву. Какой номер, товарищ Шамраев?
Я назвал номер Союзной Прокуратуры, кабинет Каракоза, взял трубку и произнес сухо:
– Алло, Герман? Это Шамраев. Спасибо за веселую телеграмму. Я звоню из Адлера. Когда похороны?
– Сегодня, старик. В час тридцать вынос тела из клуба имени Дзержинского. Как там погода, в Адлере?
«Сука ты!» – чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался, спросил холодно:
– А что – кроме меня некого было подсунуть в это дело?
– Старик, это не мы решали, честное слово, – довольно искренним тоном сказал Каракоз. – Тебя назначили.
– Кто?
– Не могу по телефону. Но… помнишь дело журналиста? Ты тогда крупно прославился…
Неужели Брежнев? Сам Брежнев хотел, чтоб мне поручили вести это дело? Значит, это не самоубийство, и Суслов тут ни при чем – к таким монархам партийной власти, как Суслов, следователя Шамраева никто бы не подпустил, и в первую очередь – Брежнев. Тут дело проще, аморалка какая-то у этого Мигуна, вот и все. Каракоз, конечно, подкалывал меня насчет «крупно прославился», но зато я все понял. Два с половиной года назад, за десять дней до венской встречи Брежнева с Картером, в Москве средь бела дня был похищен член брежневской пресс-группы молодой и талантливый журналист Вадим Белкин. Генеральный прокурор тогда поручил мне найти этого журналиста, и я (вмеcте со Светловым и другими помощниками) выяснил, что этого Белкина похитила мафия торговцев наркотиками, о которых Белкин собирался писать в своей газете. Мы, что называется, «сняли его с иглы» – эти бандиты кололи журналиста бешеными дозами аминазина. То было громкое дело. Брежнев, видимо, запомнил мою фамилию и теперь «лично назначил» меня выяснить причины смерти его родственника. «Становимся придворным следователем, товарищ Шамраев, – сказал я сам себе, – большую карьеру „могете“ сделать, невзирая на ваше полужидовское происхождение!…»
– Мы вылетаем срочно! – сказал я начальнику аэровокзала.
Было 9.37 утра, еще вполне можно было успеть осмотреть труп Мигуна.
11.45 утра
Того, что загрузил в самолет директор ресторана в адлерском аэропорту, хватило бы на целый «ТУ-144», а не на одну нашу компанию. Два ящика коньяка, ящик розового шампанского, ящик тончайшего «Твиши», гора «цыплят-табака», блюда с сациви и другой кавказской закуской, жареные куриные сердца и почки, зелень, виноград и – специально для «очень важной девушки» Ниночки – 5 коробок конфет и рахат-лукума.
Мы прекрасно позавтракали. Нина вымазалась в шоколаде, светловские архаровцы, понимая, что это их последняя «поляна», активно налегали на вино и коньяк. Светлов разрешил им пить и закусывать, а еще через полчаса, держа в руке бокал с шампанским, сказал краткую речь:
– Граждане арестованные! Хоть я и москвич, но хочу сказать кавказский тост. Я горжусь, что мне выпала честь арестовать таких талантливых людей, как вы. Нет, серьезно. Например, гражданин Симонян Ашот Геворкович. Вмеcте с председателем сочинского горисполкома и другими арестованными и еще не арестованными деятелями он открыл в Государственном банке липовый счет, на который они переводили доходы всех левых фабрик и подпольных цехов, и пользовались этим счетом, как своим собственным. Ваше здоровье, Ашот Геворкович! Тридцать шесть килограммов золота, которые вы скопили, – это большой подарок Родине! Или возьмем гражданина Бараташвили Нукзара Гогиевича. Шесть лет он снабжает все восточные рестораны Москвы молодой бараниной из Грузии и Азербайджана. Не один, конечно, небольшая мафия работает, но зато миллионные доходы имеют, больше, чем московский трест ресторанов и кафе. Ваше здоровье, Нукзар Гогиевич! Шесть миллионов рублей, полтора миллиона долларов и почти килограмм бриллиантов, которые мы у вас изъяли, – на эти деньги целый завод можно построить. Гамарджоба, дорогой! – Он окинул взглядом арестованных. – Друзья! Как вы знаете, в стране идет операция «Каскад», и я хочу вам по-дружески сказать, что облегчить вашу участь может только одно: чистосердечное признание и сознание того, что накопленные вами ценности помогут Родине!…
– Не только! – сказал Бараташвили. – А без моей баранины в московских ресторанах вообще бы не было свежего мяса.
Я внутренне расхохотался светловской уловке. Сейчас он начнет раскручивать их на так называемое чистосердечное признание. И хотя эти признания, да еще под парами коньяка, не могут быть официальными следственными документами, но зато потом, при допросах, когда арестованный начинает отказываться от своих показаний, крутить, выворачиваться, отмалчиваться или просто врать, ему легко сунуть под нос эти написанные им сгоряча признания и – все, он прижат к стенке…
Тут из пилотской кабины в салон самолета вышел командир корабля и сказал:
– Москва закрыта, снегопад. Есть окно над Жуковским. Садиться? Или полетать над Москвой – авось, откроют?
Я взглянул на часы. Было 11.45 утра. До выноса тела Мигуна из клуба имени Дзержинского оставалось чуть больше полутора часов. От Жуковского до Москвы на милицейско-оперативной машине можно добраться минут за сорок.
– Садимся в Жуковском, – сказал я и попросил Светлова: – Марат, свяжись по радио с Жуковским УГРО [2], чтобы к трапу дали машину.
Москва, тот же день, 13 часов 15 минут
Клуб имени Дзержинского, принадлежащий КГБ СССР, был оцеплен войсками. Завтра в сообщении ТАСС будет сказано:
«22 января трудящиеся столицы, сотрудники органов государственной безопасности, воины Московского гарнизона проводили в последний путь государственного деятеля, члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета, Героя Социалистического труда, первого заместителя Председателя КГБ СССР генерала армии Сергея Кузьмича Мигуна».
Но никаких трудящихся на похоронах не было. Когда, воем сирены останавливая движение на всех перекрестках, мы промчались через центр Москвы и по Кузнецкому мосту вымахнули к Лубянке, даже наша милицейская машина была вынуждена остановиться: солдаты Московского гарнизона преградили нам путь:
– Пропуск!
Конечно, мое удостоверение следователя по особо важным делам с золотыми буквами на красной коже «Прокуратура Союза СССР» открыло мне дорогу к клубу имени Дзержинского, но сколько я ни уговаривал патрульного офицера пропустить со мной Ниночку – «это моя племянница, я за нее ручаюсь!» – армейский капитан был непреклонен: «Не положено». Пришлось отдать Ниночке ключи от своей квартиры и попросить шофера отвезти ее ко мне домой. Я вышел из машины и по пустому тротуару пешком пошел к клубу. Был небольшой морозец, градусов семь. Вяло, но как-то безостановочно падал снег. У клуба Дзержинского, где обычно происходят слеты и торжественные конференции отличников госбезопасности, стояло штук десять черных правительственных «Чаек» и «ЗИЛов» и еще с десяток гэбэшных «Волг» с радиоантеннами. Новый кордон, уже гэбэшный:
