— Позор для офицерского корпуса! — возмущался один.
— Какой он офицер, унтер, да и только! — кипятился другой.
А между тем Янош Бихари был посвящен в такие тайны императорского двора и ближайшего окружения Хорти, которые не мог знать простой офицер. Например, он рассказывал мне весьма пикантные подробности о скандале с выпуском фальшивых франков, о покушении на его высочество в Марселе, нити которого тянулись в Венгрию. О таких вещах мог знать только человек, действительно приближенный к Хорти.
Вскоре я понял, в чем, собственно, заключалась причина бойкота: старик поставил себя вне иерархии, существовавшей в тюрьме среди бывших господ офицеров так же, как и в прежние времена. Янош Бихари не признавал больше авторитетов прошлого и не требовал от «бывших» уважения к себе. Для замкнутой касты, члены которой и на тюремных нарах продолжали мечтать о власти, это было смертным грехом, а потому он был отринут и наказан презрением себе подобных.
Говоря о розовых мечтах бывших хортистов, я вспоминаю один случай. Было это уже в другой тюрьме, куда нас перевели. Во внутреннем дворе бывшего монастыря, в стенах которого тогда содержались политические заключенные, мне неоднократно пришлось видеть одного бывшего нилашиста-маньяка, осужденного за зверства и за преступления против народа. Мы, все прочие заключенные, выведенные на прогулку, гуляли по двору, образуя большой круг. Он же вышагивал внутри нашего большого круга отдельно от всех по маленькому кругу. Шел уже 1951 год, а этот фашистский прихвостень ничего не хотел признавать. Завидев нас во дворе, а нашу группу иногда выводили раньше, иногда позже, он неизменно становился «во фрунт», ревком вскидывал руку в фашистском приветствии и выкрикивал: «Стойкость! Да здравствует Салаши!»
Выглядело это смешно и вместе с тем трагически. Этот человек навсегда сохранил в себе страсть к театральным жестам и тупую ограниченность безвозвратно рухнувшего хортистского режима.
Старинный монастырь находился в живописной сельской местности. Мрачно вздымались каменные башни по углам крепостной стены с бойницами и подъемными лестницами. Обращались с нами в тюрьме строго и даже грубо. В те годы тюремный режим для политических был строже, чем для грабителей и убийц. Но не это мучило меня больше всего. Мы считались врагами народа, с нами так и обращались, это было понятно.
Много огорчений доставляли мне отношения между заключенными. В огромной общей камере помещалось от пяти до десяти человек, иногда на троих приходилось по две койки. Но главное состояло в том, что эти осужденные разделились на восемь или девять групп. Приверженцы Салаши — нилашисты держались отдельно, особую клику составляли бывшие хортистские офицеры и чиновники. Церковники-клерикалы тоже объединились в отдельную фракцию и, забившись в угол, денно и нощно возносили молитвы всевышнему. Христианские демократы-политики, вроде бы родственные им по духу, предпочитали группироваться особо. Наконец, мы, бывшие члены партии мелких сельских хозяев, консолидируясь с другими буржуазными деятелями из партий Шуйока и Пфейфера, тоже жили своим мирком. Объединялись и заговорщики из разных подпольных организаций типа «Два креста», «Крест и меч» и тому подобных. Особняком держались укрыватели оружия, саботажники, а также осужденные за шпионаж и разглашение государственных тайн.
Не знаю, кому в голову пришла эта бредовая мысль — запереть в одной камере военных преступников и нилашистских кровопийц, осужденных за террор, вместе с бывшими участниками сопротивления фашизму, а затем и с бывшими коммунистами; религиозные фанатики находились в одном помещении с последователями якобинцев и Вольтера, Гегеля и Маркса…
Некоторое время в мою «тройку», ночевавшую на двух кроватях, входили мой однофамилец доктор Йожеф Сабо, убежденный марксист, бывший доцент международного права Сегедского университета, Карой Шомоди, военный преступник, бывший комендант завода боеприпасов в Диошдьере, и я, политический функционер буржуазной партии, прекратившей свое существование.
При желании всех обитателей нашей камеры наверняка следовало бы вновь судить за контрреволюционную агитацию уже здесь, в заключении. Бывший помещик хотел получить назад свое имение, землю и прочие угодья, разумеется, вместе со слугами и батраками. Бывший оптовый торговец строил планы, как и чем государство возместит ему понесенные убытки после третьей мировой войны, которая непременно начнется. Торгаши и биржевики вели между собой нескончаемые споры о том, на что выгоднее потребовать монополию от «вновь возрожденного государства» — на уксус или на соль и дрожжи?
Тогда-то я впервые в жизни узнал о том, что Хорти и его клика за политические «услуги» наделяли представителей крупной буржуазии подобными монопольными подачками: в той или иной местности право производить и продавать соль, уксус, дрожжи получал один-единственный фабрикант, который потом драл с населения бешеные деньги. Здесь, в тюрьме, я наслушался разговоров о фантастических прибылях и самой невероятной рентабельности концессий, которые якобы будет раздавать «новое государство» после свержения социалистического строя в Венгрии.
Да, горше всего для меня была не жизнь в тюрьме, а это вынужденное сосуществование с товарищами по заключению. На моих глазах низвергались все высокие политические идеалы справедливости, святые для меня принципы демократии затаптывались в грязь, превращались в предмет гнусного торга на барахолке.
Бывшие политики заранее делили между собой будущие мандаты, мысленно образовывали правительственные кабинеты, распределяли министерские портфели…
Эта книга — не тюремный дневник, а потому я не просто стремлюсь регистрировать событие за событием, а пытаюсь установить зависимость между причиной и следствием, определить те психологические факторы, под воздействием которых я постепенно избавлялся от буржуазных взглядов и поворачивался лицом к социалистическому мировоззрению.
В тюрьме среди политзаключенных становилось все больше и больше коммунистов. Фашисты и прочие бывшие господа принимали их с открытым злорадством.
Что касалось меня, то я присматривался к этим людям совсем под иным углом зрения, пытаясь понять их жизненную позицию, их поведение и душевное состояние здесь, в заключении. Ведь все они вышли из рядов рабочего класса, стоявшего ныне у власти, и прежде, чем попасть за решетку, прошли через не меньшие унижения и испытания, чем любой из нас, а может быть, и большие.
Но никто, ни один из репрессированных при культе личности Ракоши коммунистов не жаловался, не говорил о своих лишениях. В разговорах они часто теоретизировали, рассуждали о путях строительства новой жизни, спорили о том, каким будет социализм после того, как он переболеет «детскими болезнями» начального периода. Все они непоколебимо верили в тот строй, при котором оказались брошенными за решетку, и считали это роковой ошибкой. Эти люди были убеждены, что социализм не имеет ничего общего с перегибами отдельных руководителей, твердо верили, что милый их сердцу общественный строй непременно переживет клику Ракоши, стоящую у власти в стране и грубо нарушающую основные социалистические принципы.
Эта их беззаветная преданность идее, политическая зрелость и убежденность, а также уравновешенность, стойкость постепенно сделались близкими и понятными мне. Я и сам начинал сознавать, что Ракоши и социализм это отнюдь не одно и то же, что ошибки и грехи одного или нескольких лиц не должны и не могут распространяться на всю партию, а тем более на идею.
Пришло лето, настали жаркие дни, в поле желтели, наливались тяжестью колосья. Из своих зарешеченных окоп мы с грустью смотрели на окрестные нивы и рощи, завидуя мастеровым и каменщикам, которых водили на работу за стены тюрьмы. Наши бледные, почти белые лица и руки просились на солнышко, тепло и свет которого мы видели, но не ощущали.
Можно понять наше волнение, когда беспроволочный тюремный телеграф, а действовал он превосходно, принес весть о том, что несколько десятков заключенных будут отправлены на какие-то работы.
Последние годы перед арестом, как читатель уже знает, я жил в селе, работал, и теперь мне остро недоставало радости физического труда, к которому я привык. Лишь тот, кто длительное время обречен на вынужденное бездействие, может по-настоящему оценить утраченную радость.
Конечно, я, зная о том, что нахожусь под особым надзором, едва ли мог рассчитывать попасть в число счастливчиков, оставалось только им завидовать. А с каким наслаждением я взялся бы за любую, пусть самую тяжелую и грязную работу, лишь бы не сидеть без дела в четырех стенах!
Медленно тянулись дни, полные ожидания. Надежды сменялись унынием и вновь надеждами. Наконец однажды утром я услышал, как в соседней камере со скрежетом открылась дверь и голос охранника стал громко выкрикивать фамилии. Затем донесся стук деревянных башмаков по каменным плитам пола в камере и коридоре, потом все стихло. Спустя четверть часа мучительных терзаний и у нашей двери загремели отодвигаемые засовы, дверь открылась, и в камеру вошли начальник тюрьмы и подполковник Дьюла Принц в сопровождении писаря.
