Ознакомительная версия.
— Какого? — спросил Комуров. — Крепленого? Или кавказского?..
Сейчас что-то попросит, понял Абакумов, постановления ему мало, неспроста он про крепленое спросил, кто-то из моей охраны им стучит, что я мадеру пью, только в их компании нахваливаю всякие там цинандали и мукузани. Рот вяжет, вода водой, не берет, а государь не дурак был, мадеркой баловался. «Женский коньяк»! Пусть называют как хотят, а по мне лучшего вина нет: и сладко на вкус, и пьянит томно…
— Хорошего вина в бутылках мало, — ответил Абакумов уклончиво. — Вот когда меня грузины угощали зеленым сухим вином прямо из бурдюков — это, я доложу, сказка! Хотя грузинскую «Хванчкару» люблю даже в бутылках…
— У нас есть лучше вина… Скажи, Витя, тебе о Рюмине ничего не докладывали?
— О Рюмине? — переспросил Абакумов, нахмурившись. — Кто это?
— По Архангельску работал, подполковник…
— А почему должны были докладывать? ЧП? Запросить?
— Не надо. Я прошу твоей санкции, дай его мне, буду готовить к хорошему делу.
— Да, пожалуйста, — сразу же согласился Абакумов. — Тут моей санкции не нужно, подписывай приказ сам, используй по своему усмотрению.
…Вопрос о Рюмине был задан не случайно: подполковник попал «на подслух», находясь в квартире некоего Шевцова, за которым давно смотрели — крайний шовинист; крепко выпил и сказал: «А ведь в одном бесноватый фюрер был прав: евреев надо изничтожить! Смотрите, кто у нас сейчас ведет главную борьбу против родины? Кто продает страну за иностранные самописки? Евреи! Кто критикует русских писателей и артистов? Еврейские космополиты! Кто клевещет на русских шахтеров в кино? Еврей Луков, под русским псевдонимом прячется, сволочь! Кто завел в тупик нашу экономическую науку? Еврей Варга! Кто клевещет на нашу историю? Евреи. Кто какофонии сочиняет? Еврей Шостакович!»
Кто-то из присутствующих заметил, что Шостакович русский.
Рюмин и Шевцов взъярились: «Нет таких русских фамилий! И уши у него еврейские!»
Поскольку Влодимирский разрабатывал Еврейский антифашистский комитет, Комуров сразу прикинул, что такой человек может пригодиться. Однако потом, подумав, решил взять этого Рюмина под свою опеку, надо сначала обкатать, а использовать — лишь тогда, когда наступит черед для коронного дела. Берия намекнул, что политика Кобы будет однозначной, поскольку экономически русских еще больше зажмут, надо будет обращаться к их патриотизму, подчеркивать исключительность, поставляя «врагов», виновных в трудностях.
— Спасибо, Витя, — поднимаясь, сказал Комуров. — И за чай спасибо. Действительно, прекрасный напиток… Только абхазский лучше, честное слово… Пришьют еще тебе этот чертов «липтон»… Товарищ Суслов в этом деле строг, поимей в виду… Ты лучше адлерский чай хвали, он русский. Краснодарский край, казаки, опора державы… Советую как другу, Витя…
С этим и ушел, оставив Абакумова в мрачной задумчивости.
…Домой министр вернулся рано, сказав помощнику, что захворал, мигрень. Велел соединять только с Поскребышевым и членами Политбюро, для всех остальных министров — закрыт.
Дочь уже вернулась. Он предложил ей поиграть в «морской бой»; сражались с увлечением, потом перешли на «крестики-нолики», он поддавался, изображал огорчение, любимица хохотала. Потом принесла колоду карт, сразились в «дурака».
Отодвинув руку с картами так, чтобы дочка могла подглядывать, с тоскою думал: «Бедненькая ты моя кровинушка, случись что со мной, тебя такой ужас ждет, такие муки… Зачем я лез вверх, карабкался по проклятой лестнице?! Служил бы себе тихо и незаметно, так нет же, понесло! У нас только тихие выживают… Лишь маленькие да незаметные своей смертью помирают… А как уйти от судьбы? Мы ж все букашки, нас сверху в микроскоп разглядывают… Богдан неспроста этого самого Рюмина попросил… Он ничего просто так не делает, у него всегда коварство на уме… А потребуй я материалы, сразу настучит Лаврентию: „мелочная опека, мешает инициативе, что за недоверие среди своих?“ Пойди, объясняйся! Он ведь член Политбюро, а не я… Бедненькая ты моя нежность». Он поднял повлажневшие глаза на дочь: «Пойти бы в церкву, как с бабушкой Леной, покойницей, да и бухнуться на колени, прижаться лбом к вечным плитам храма Господня и помолиться б за нее… Мне-то ничего не страшно, огонь и воду прошел… Да и не отмолю себя, ее б уберечь…»
— Папуль, а ты почему не кроешь? У тебя же козыри есть! Так нечестно!
— И вправду есть, — вздохнул Абакумов, — отобьюсь, сей миг покрою, малышенька…
— Ты мне не поддавайся, я ж не маленькая! Неинтересно играть… А знаешь, меня сегодня училка отчитала…
— Вот проказница… За что?
— Я не смогла ответить, когда было покушение на Владимира Ильича…
Ну, завтра этой суке шею накрутят, подумал он, девочку попусту травмирует; ответил, однако, иначе:
— Такие вещи надо знать, дочура… В Ильича стреляла эсерка Фанни Каплан, космополитского племени, ей Бухарин пистолет в руки дал…
— Вот она б тебе двойку и влепила! — рассмеялась девочка. — Первое покушение на Ленина было в январе, еще в Петрограде! Его тогда какой-то швейцарец спас, собой прикрыл…
— Швейцарец? — Абакумов удивился. — Это кто ж?
— Платтен, — произнесла дочка чуть не по слогам и пошла к роялю: знала, что отец больше всего любил, когда она играла «Полонез» Огинского.
А вроде Платтена этого самого мы расстреляли, подумал Абакумов. Уж не из троцкистов ли? Ну и учителя! Эти такому научат, что потом из детей колом не вышибешь…
Хотел было сразу пойти к себе и позвонить помощнику: пусть проверят учительницу, не контра ли, но, расслабившись, отдался музыке, любуясь стройной фигуркой дочери, грациозно сидевшей возле огромного белого «Бехштейна»…
…В то же самое время три врача-психиатра работали с Александром Исаевым, бывшим офицером военной разведки РККА, кавалером боевых орденов, а ныне зэком и придурком — не в грубо-лагерном, жаргонном смысле, а в настоящем — он сошел с ума во время допросов.
Они уже час сидели с ним в маленькой комнате, оборудованной магнитофонами, и всячески пытались разговорить несчастного. Молодой старик, однако, тупо молчал, глядя куда-то вдаль неподвижными глазами.
Один из врачей, самый старый, Ливин, попросил коллег выйти. Оставшись наедине с зэком, тихонько, дружески, доверительно спросил:
— Санечка, хочешь поговорить с отцом?
Зэк продолжал смотреть сквозь доктора, но в глазах его что-то мелькнуло…
Ливии включил магнитофон, зазвучал голос Исаева: «Я хочу получить свидание с сыном…»
Зэк вдруг умиротворенно улыбнулся:
— Папа…
— А ты его позови, Санечка, — так же добро, вкрадчиво продолжал Ливин. — Покричи: «Папа, папочка, папа!» Он тебя услышит… Ты ведь веришь мне?
— Папочка! — после долгого непонимающего молчания вдруг закричал Саня и, чуть отодвинувшись, поглядел на врача. — Папочка! Ты меня слышишь?
— Громче, — не отрывая глаз от зрачков Сани, нажал Ливии. — Кричи, что плохая слышимость… Ты ж не слышишь его? Правда? Пусть говорит громче…
— Па-а-а-апочка! Что ты молчишь?! Говори громче! Почему ты замолчал?!
— А замолчал он потому, что слишком волнуется, — по-прежнему ласково, доверительно объяснил Ливии. — Столько лет не видал сыночка… Крикни, что скоро приедешь к нему… Скажи, что уже выздоровел… Только кричи громче, тогда отец ответит…
…Послушав настриг пленки, приготовленный подполковником медицинской службы Ливиным в тот же день, Влодимирский позвонил Комурову:
— Отменная работа! Наложу на голос радиопомехи — получится вполне трогательная беседа.
— Не обольщайся, — ответил Комуров. — Твой подопечный так изощрен, что наверняка проверит придурка подробностью, нам с тобой неведомой… Вот и конец твоей комбинации…
— Ничего подобного! У нас каждая фраза начинается с того, что тот орет: «Папочка, громче, я очень плохо слышу…» А на проверочном вопросе папочки мы прервем радиосеанс: «Помехи, попробуем завтра». Состояние у Исаева будет шоковое, скушает, поверьте…
— Ты еще не ударил его в лоб вопросом: «Что написал в Библии и передал Валленбергу?» Влодимирский ответил убежденно:
— Это мой главный козырь. Рано. Давайте послушаем, как они будут беседовать на даче, во время прогулок… Они ж не знают, что мы их и в лесу сможем слушать, шарашки не зря сливочное масло и кофей с цикорием получают…
Комуров усмехнулся:
— Валяй. Я тебе верю, ответственность на тебе…
Когда Исаев, надрываясь, прокричал в трубку:
— Санюшка, сыночек, любимый, перед вылетом подстригись, как стригся в Кракове… Помнишь?!
В этот момент Сергей Сергеевич остановил пленку с голосом Александра Исаева, а вторую, на которой был записан треск и шум радиопомех, сразу же усилил. По прошествии полуминуты, пока Максим Максимович надрывался: «Алло, Саня, Санечка, сынок, алло, ты слышишь меня?!» — снова сквозь писки и треск радиопомех дал голос сына: «Папочка, говори громче, я ничего не слышу…»
Ознакомительная версия.
