Тогда он развязал одну из папок и рассыпал по полке листы бумаги с машинописным текстом. Пламя схватило их моментально, превращая в легкий черный пепел, а Клод подбрасывал еще и еще, пока не загорелась сухая доска полки. И вот лиловые побеги огня начали уверенно облеплять, оплетать все содержимое шкафа.
То же самое проделал с кипой бумаг на стеллаже. Комната наполнялась огнем и дымом, а он бегал по ней, в азарте поджигая все, что еще не горело.
Или тяги не было, или стражник дремал, но он так и не почувствовал дыма. И когда уже нечем стало дышать, Клод всем телом ринулся на дверь, едва не свалив полицейского с табурета.
— Огнетушитель! — негромко закричал, вернее, зашипел он, чтобы не привлекать внимание других. — Ты что — не видишь? Горим!
Расчет на внезапность был правильным. Полицейский бросился за огнетушителем.
А дым уже вовсю валил из горевшей канцелярии, наполняя коридор густыми клубами. Клод тотчас нырнул в эту мутную завесу, пробежал в конец коридора, где был тупик — стена, а в ней маленькая, как люк, металлическая дверь, запертая на задвижку. Все здания полицейских участков во Франции построены по типовому проекту, и Клод, не раз бывая в таких участках на практике, хорошо знал их планировку. Открыв дверцу, уверенно шагнул на железную платформу пожарной лестницы и стал проворно спускаться. У самой земли мягко спрыгнул на газон.
Клод прислушался и глубоко вдохнул влажный ночной воздух. Звонко стрекотал сверчок. Сильно пах цветущий где-то рядом табак. Ни шума, ни переполоха внутри комиссариата здесь слышно не было.
Возле главного входа под ярким неоновым фонарем стояла полицейская машина и выстроенные в шеренгу мотоциклы. Клод подошел к ним так, чтобы, оставаясь в тени, видеть, есть ли там ключи. В машине на приборном щитке ключа не было. Но у одного из мотоциклов в зажигании отчетливо виднелся вставленный ключ с длинной цепочкой и брелком. Клод снял мотоцикл с тормоза и, держа за рога руля, повел по хрусткому гравию. Выйдя из световой полосы, включил мотор и, громко пальнув в предутреннюю тишину из двустволки выхлопных труб, рванулся вперед.
Выехав на шоссе, он взял направление, обратное Парижу. В это раннее время шоссе было пустынно — встречались лишь тяжеловозы-грузовики.
Наступал рассвет. По мокрому от ночного. тумана шоссе мчался одинокий мотоциклист — без защитного шлема, в легкой куртке, с развевающимися на ветру волосами. Он несся, летел на большой скорости, выжимая за двести. И водители встречных грузовиков качали головами: «Эта сумасшедшая молодежь!»
Низко пригнувшись к прозрачному пластмассовому щиту, чтобы ветер не резал глаза, Клод мчался навстречу восходящему солнцу, уносясь от своего несостоявшегося блестящего будущего в жизнь неведомую, тревожную.
Глава вторая
Прощай, Сорбонна!
Жан-Поль Моран, дядя Клода, отставной юрист, а в давнем прошлом сыщик, или, как теперь говорят, детектив, обладал чертой, выработанной, видимо, за долгие годы специфической работы, — он никогда и ничему не удивлялся. Поэтому не удивился и неожиданному появлению племянника в своем полуразрушенном поместье.
Клод добрался к дяде только в конце дня, бросив по дороге полицейский мотоцикл, когда в баке кончился бензин. Пришлось голосовать, ехать на попутных машинах, зайцем на поезде, а последний бросок до дядиного захолустья сделал пешком.
Жан-Поль не только не удивился племяннику, но даже не полюбопытствовал, отчего он так возбужден и без вещей. Клод застал его в саду среди цветущих, как розовые облака, яблонь.
— Добрый вечер, мой дорогой Клод, добрый вечер! Скоро у нас с тобой к столу будет отличная спаржа.
Мне кажется, что уже дня через два. Вот посмотри-ка.
И Жан-Поль принялся осторожно разгребать ладонью пирамиду грядки, на которой ничего не росло. Но вот из земли показался нежно-лиловый, заостренный росток спаржи.
— Дядя, мне нужно с тобой поговорить. Я для этого приехал. Но дай мне сначала что-нибудь съесть.
— Могу сделать холостяцкий холодный ужин — окорок, сыр, вино. Здесь у меня нет ни электричества, ни газа. Я готовлю на дровах, но разжигаю плиту только по утрам.
Замок был очень старый и сильно разрушенный. Из щелей, разломов и трещин росли высокие травы и даже кустарники, и оттого строение казалось косматым. На самом верху, в зубчатой короне башни, жили летучие мыши, совы и вороны. Туда давно никто не поднимался, как, впрочем, и в другие помещения, которые Жан-Поль сперва хотел было привести в порядок, но махнул рукой и оборудовал для себя лишь две комнаты, выходившие окнами в сад, и кухню.
— Ты понимаешь, Клод, в моем одиночестве, которое может показаться странным и даже диковатым, есть особая прелесть и безмятежная свобода.
Жан-Поль отрезал тонкие ломтики ветчины от висящего на крюке сырокопченого окорока, густо посыпанного перцем крупного помола.
— Просыпаешься утром и делаешь все, что заблагорассудится, не оглядываясь ни на кого… Это ли не свобода? А? Кстати, у меня нет ни радио, ни телевизора, которые, словно рыболовные крючки, зацепляют наше внимание, крадут время. Правда, я получаю газеты. Но читаю только то, что мне интересно, — про филателию и международные дела.
Намазав сливочным маслом большой ломоть хлеба, Жан-Поль уложил на него ветчину, а поверх — острые маринованные огурчики. Получился внушительный бутерброд.
— Ты неплохо питаешься, отшельник дядя Жан-Поль. Этот бутерброд — настоящая фламандская живопись.
— Такова здешняя жизнь, Клод. Пища простая и здоровая — залог здорового рассудка. Спущусь в подвал, там у меня небольшая коллекция добрых вин.
Жан-Поль принес запорошенную серой пылью, облепленную паутиной бутылку старого бургундского. Ввинтив штопор, осторожно извлек пробку, стараясь не колыхнуть отстоявшийся годами осадок. На обратном конце длинной, как ружейный патрон, пробки изморозью поблескивали белые кристаллики. Жан-Поль понюхал пробку и остался доволен.
— Славное вино. Итак, если вино открыто, то его надо пить!
Красное бургундское было с рыжеватым оттенком, с негромким ароматом и теплым вкусом настоянного на солнце винограда. Клод сделал большой глоток, поставил стакан и сразу же заговорил, рассказав не перебивавшему его Жан-Полю все, что приключилось за вчерашний день.
Они сидели друг против друга за деревянным столом в просторной кухне с открытыми в яблоневый сад окнами. И по мере того, как Клод выговаривался, пересказывал в подробностях происшествие, он чувствовал, как ему делается спокойнее, как спадает нервное напряжение, уходит усталость бессонных суток.
Жан-Поль Моран слушал молча, казалось, безучастно, ни разу ни о чем не переспросив. С венчиком белых волос, с задумчивым, спокойным выражением лица он был похож на портреты Виктора Гюго последних лет жизни.
Когда племянник закончил свою одиссею, Жан-Поль произнес ровным голосом:
— Прежде всего надо знать, кто он, человек в полосатом костюме, труп которого подбросили на дорогу, очевидно, сами же полицейские, задержавшие тебя.
— Но с какой стати!
Жан-Поль поднял руку ладонью вперед, сказал этим — стоп, помолчи.
— Надо знать, кто он, в полосатом костюме. И только после этого из мозаики событий мы сможем составить верную картину происшествия, вернее — преступления. Кажется, я в первый раз сожалею, что у меня нет радиоприемника. Ну, что же, подождем вечерних газет.
Они вышли в сильно запущенный сад. Но и в саду, как в замке, где были обжиты лишь две комнаты, аккуратным островком выделялся ухоженный клочок земли, на котором Жан-Поль выращивал спаржу и вьющуюся клубнику. Яблонями он не занимался вовсе, и они дичали, давали плоды мелкие и невкусные, но цвели буйно.
Гордостью отставного сыщика был розарий напротив кухонных окон. Здесь он разводил королевские розы — каждый цветок на метровой спице стебля, бутон — с куриное яйцо.
Жан-Поль увлеченно объяснял особенности сортов, рассказывал, как и где надо безжалостно срезать лишние побеги, чтобы дать сильно и ярко выцвести одному.
— Тут нужны и опыт, и интуиция. Посуди сам, из десятка облепивших ствол молодых веток надобно найти и оставить ту, которая вытянется в самую прямую стрелу с самым красивым бутоном! А все остальное смело состригать.
Дядя обнял племянника за плечи и повел по давно не хоженой заросшей тропинке. Высокий седой старик и рослый молодой человек мирно прогуливались среди зеленых и розовых красок майского сада. Говорили они о вещах незначительных — о цветах, о погоде, но думали о другом.
— Да, мой дорогой Клод, жизнь — это тебе не куст розы. Но поступать с ней, с жизнью, следует так же, как с кустом, — выбрав главное, отбрасывать, отсекать незначительное. Ты, собственно говоря, так и делаешь, и это мне всегда нравилось в тебе. Выбрал главное, захватившее тебя дело, и идешь к нему, отбросив целый сонм соблазнов, которые в конечном счете оказались бы пустоцветами. И ты преуспевал, ты шел и идешь правильной дорогой. Это не громкие слова. Это, изволь, мое мнение. И я горжусь тобой, видя в твоих будущих успехах, а они несомненны, как бы продолжение меня самого. Возможно, покажется сентиментальным, но я не раз думал: «Вот она, моя новая жизнь, в этом юноше, который, как и я, будет юристом». Не твоя вина, Клод, в том, что стряслось вчера. Ты здесь ни при чем. Похоже, что волей случая ты оказался втянутым, подозреваю, в очень скверную историю. Предполагаю, но это мы все проверим, что отведенная тебе роль — заслонить, скрыть тех, кто совершил коварное убийство. Роль козла отпущения, громоотвода — называй как хочешь. Ясно одно — убит человек не простой. И не из гангстерского мира — с такими расправляются без мизансцен. Убийство, видимо, политическое. Убрали человека, который кому-то мешал. Кому-то очень важному. В таких делах несчастный случай, как ни тривиально, — самый подходящий исход. Чтобы без скандала и лишнего шума. Очевидно, такой «несчастный случай» и был инсценирован в лесу Рамбуйе. Жертвой должен был стать тот, кто первый затормозит возле трупа. Этой жертвой оказался ты. А мог быть кто угодно. Но ты их устраивал весьма: парень молодой — значит, неопытный, парусиновые брюки, подержанная машина — значит, не из состоятельной семьи…
