Может показаться удивительным, даже невероятным, что мы, бывшие политические противники, беседовали между собой столь откровенно. Как это ни парадоксально, но в начале пятидесятых годов наше пребывание за решеткой в известном смысле обеспечивало нам возможность большего свободомыслия, чем там, по ту сторону решетки.
Замечу кстати, что события, происшедшие вскоре после нашего разговора — отставка Ракоши, ликвидация лагерей для интернированных и многое другое, — подтвердили справедливость слов репрессированных коммунистов. Они оказались правы — Ракоши и его сторонники, отошедшие от принципов истинного социализма, были отстранены от руководства и осуждены своей же партией. Должен признаться, что именно встречи и знакомство в лагере близ Киштарчи с коммунистами, глубоко порядочными, поддерживавшими друг друга людьми, убежденными и до конца преданными идее, как они говорили, истинного социализма, с которым они навсегда связали свою жизнь и судьбу, а потому даже здесь, будучи интернированными, ни минуты не колебались в справедливости этого строя, пробудили во мне симпатию к их идеям, если не сказать больше.
В Киштарче я пробыл уже около года, и вот однажды меня вдруг вызвали в лагерную комендатуру и проводили в отдельную комнату. Там находились двое каких-то мужчин, оба в гражданской одежде.
Едва за конвоиром закрылась дверь, как мне задали вопрос:
— Скажите, Сабо, вы помните еще ваши показания, которые давали на первых допросах?
— В общих чертах, — ответил я и подумал: «Боже, чего им еще от меня нужно?»
— Как это понимать?
— Не помню всех деталей, только главное.
— Позже вы утверждали, что все эти показания были плодом вашей фантазии. Вы и сейчас так считаете?
— Да.
— Вы хорошо обдумали свой ответ?
Вопрос был задан отнюдь не грубо. Да и вся эта игра в вопросы и ответы велась в необычайно вежливом тоне.
— Да, обдумал.
— Точнее?
— Мои прежние показания я выдумал от начала и до конца.
— С какой целью?
— Чтобы выиграть время и спасти от ареста тех, кто меня укрывал.
Наступила пауза. Затем один из моих собеседников положил на стол пачку чистых листов бумаги.
— Пожалуйста, садитесь за стол, возьмите ручку и перечислите на бумаге имена и фамилии всех лиц, занимавших в вашей бывшей партии или в государственном аппарате важные посты, но только тех, с которыми вас связывали личная дружба или просто хорошие отношения. Особо выделите тех, о ком вы знаете наверняка, что они сейчас находятся за границей. И о характере ваших прежних связей с ними напишите подробнее. — Сделав паузу, он добавил: — Не торопитесь, время у нас есть. Главное, постарайтесь никого не забыть. Когда закончите, постучите в дверь конвоиру…
Оставшись один, я добросовестно принялся за дело. В том, чтобы умышленно выпустить кого-либо из своего перечня, я не видел смысла. Ведь протоколы всех моих предыдущих допросов просмотрены и изучены, это ясно. Кроме того, степень моей правдивости легко можно определить проверкой показаний других лиц. И, говоря начистоту, у меня не было ни причин, ни желания лгать.
Закончив писать, я постучал в дверь. Вошли те же двое и взяли у меня стопку исписанных листков.
— О том, что здесь произошло, вы не сообщите никому. Если проговоритесь — пеняйте на себя, мы ведь все равно об этом узнаем. Своим товарищам по заключению скажите, что вас вызывали на допрос по поводу раскрытого в области Зала заговора, участники которого арестованы.
Прошло еще около двух месяцев. За это время на допрос вызывали еще нескольких заключенных. Остальные, в том числе и я, с любопытством и волнением ожидали, чем же все это кончится. Ясно было одно: ко мне эти вызовы никакого отношения не имели, поскольку ни один из допрошенных не был упомянут в моем списке ни прямо, ни косвенно.
С какой целью проводилась эта серия допросов, оставалось загадкой: все вызванные на допрос после возвращения в камеру хранили гробовое молчание.
Наконец меня вызвали опять. За столом сидели те же два молодых человека, что и в прошлый раз. Оба были серьезны и приветливы. Гораздо более приветливы, чем прежде, это я заметил сразу.
— Садитесь, пожалуйста! — Такое обращение к заключенному тоже прозвучало непривычно.
Я сел, внутренне сжавшись в комок. Слишком уж необычным было такое начало.
— Глубоко вздохните и расслабьтесь! — Молодые люди улыбались. Они верно угадали мое состояние, но улыбка их вовсе не была профессиональной усмешкой следователя, которая мгновенно превращается затем в суровую, а то и в угрожающую гримасу. Нет, они не издевались над моей скованностью, а просто улыбались, добродушно и ободряюще, как равному.
— Мы понимаем, вам трудно так сразу преодолеть все то, что въелось в ваше сознание и стало привычкой. Но отвыкать придется, и очень скоро.
Я продолжал сидеть, боясь пошевельнуться. Слышал, что мне говорят, но из всего сказанного не понимал ни слова.
— Конечно, нам понятно ваше состояние. Мы готовы и к тому, что можем вызвать у вас подозрение. И все-таки хотелось бы, чтобы вы отнеслись к нам с большим доверием.
— Зачем? — Вопрос вырвался у меня непроизвольно. Они нуждаются в моем доверии? С какой целью? Уму непостижимо!
— Будем говорить в открытую, только так мы сможем понять друг друга. Мы внимательно изучали ваш характер, ваши способности и наклонности. Мы знаем о вашем участии в антигитлеровской борьбе, о вашей ненависти к фашизму, о вашем высоком для вашего возраста положении в партии мелких сельских хозяев, о ваших организаторских способностях. Оценили мы и ваше умение скрываться в течение нескольких лет от наших сотрудников; наконец, ваши показания, от которых вы потом отказались, на тысячу страниц, запутавшие следователей. Все это говорит о том, что вы способны выполнить задачу, которую мы намерены вам предложить.
— Простите, я не понимаю…
— Сейчас поймете! Как я уже сказал, мы наблюдали за вами на протяжении всего времени после вашего ареста. Наблюдали за вашим поведением и поступками, за переменами, которые в вас происходили. Да, да, не удивляйтесь. Мы считаем, что вы вернулись в ряды того класса, из которого вышли, — рабочего класса. Вы нам не враг.
Другой сотрудник, до сих пор молчавший, встал и, глядя мне в глаза, спросил:
— Вы хотели бы работать и бороться вместе с нами?
Эта короткая фраза на многое открыла мне глаза. Теперь я понял, что все, происходившее со мной в эти годы, было не случайно. Не только тот длинный перечень имен и фамилий моих друзей и знакомых, который я составил здесь, но и переводы из одной тюрьмы в другую, и перемены в режиме содержания, и мои кратковременные «гастроли» на строительной площадке в Добогоке, и многое другое — все было подчинено одной цели.
Такая устремленность и планомерность действий повергла меня в изумление. Потрясенный, я сидел, словно окаменев, на своем стуле.
— Разумеется, мы хотим познакомиться с вами еще ближе и в других условиях. Теперь уже в качестве свободного человека и нашего единомышленника. А потом, когда наступит время, вы пройдете необходимую подготовку и отправитесь за рубеж. Согласны?
Второй сотрудник опять предупредил меня:
— Не торопитесь с ответом, подумайте. Прежде всего вы должны знать, что будете освобождены независимо от вашего согласия. Лагеря для интернированных ликвидируются. Кое-кто из их обитателей предстанет перед судом, но вам такая опасность не грозит. Таким образом, вы вовсе не обязаны говорить нам «да», только чтобы выйти отсюда. Более того, если вы примете наше предложение, для вас это будет связано с некоторыми неприятностями. Во-первых, вас освободят без реабилитации, и, во-вторых, одним из последних, а отнюдь не в числе первых.
— Опять ничего не понимаю… Почему?
— В интересах вашей же безопасности. Особенно в будущем. Ну, что вы скажете теперь?
— Я согласен.
Они были со мной искренни и откровенны. Это я почувствовал всем своим существом. Я им поверил и не ошибся. Эти двое молодых людей стали впоследствии моими добрыми друзьями и надежными соратниками по совместной борьбе.
Наступили трудные времена. Прошла неделя, другая, третья… Лагерь в Киштарче гудел как растревоженный улей. Строгий и, казалось, раз и навсегда установленный лагерный порядок заметно ослабел, режим дня нарушился. В лагерь снова стали доходить известия с воли. В нашем бараке и даже в нашем боксе все чаще раздавался голос охранника, называвший фамилию, а затем командовавший:
— Собрать вещи — и на выход!..
Нас осталось всего несколько человек. Я знал, что так будет, меня предупредили, но никогда не предполагал, что эти последние перед освобождением дни и недели окажутся такими трудными. Действительно, кто бы мог подумать, что после четырех с лишним лет, проведенных за решеткой, именно это ожидание потребует напряжения всех моих душевных сил?! Видеть, как выходят на свободу другие, и оставаться в камере… Недели казались годами.
