Было уже далеко за полночь, когда мы наконец улеглись на узкую кровать под раскрытыми окнами. В квартирке Джилл не было кондиционера, поэтому окна были распахнуты настежь, и в них изредка залетали порывы горячего ветра. Поздним летом ночи в Вашингтоне всегда удручающе жарки, а в ту ночь термометр, наверное, показывал не меньше девяноста градусов[19]. Мы устали от ласк и лежали неподвижно, длинные волосы Джилл прикрывали мне грудь. Голова ее покоилась на моем плече, и, как всегда в такие мгновения, она была тихой, как мышка.
Я изо всех сил пытался не заснуть. Если бы было можно, я проспал бы сейчас сутки, но я знал, что должен вернуться к себе и встать в половине девятого утра, чтобы поспеть на самолет в Чикаго. Нет, выспаться не удастся, и я уже заранее ощущал острую боль в затылке, которая ожидала меня завтра. Тем не менее я заснул и проснулся от шума душа в ванной и от голоса Джилл, напевавшей трогательную балладу горцев о смерти двух влюбленных.
Зазвонил телефон. В полусне я решил, что это прямая линия связи с Белым домом. Но кто это? Только Хильда могла позвонить сюда в такой поздний час. А это значит…
Я вскочил с постели, схватил простыню и завернулся в нее, как римский сенатор в тогу. Оба аппарата стояли на третьей полке книжного шкафа. По дороге я зацепился босой ногой за электрический шнур и больно ушиб палец.
— Алло, — сказал я, ожидая услышать голос Хильды. Я уже приготовился к тому, что она начнет острить, будто ей пришлось обратиться к детективу, чтобы разыскать Каллигана. Но вместо нее чей-то незнакомый голос пробормотал нечто невнятное. Это было какое-то слово, а может быть, просто междометие, я не разобрал. Затем — звук дыхания, и через несколько секунд — щелчок, трубку положили. Голос, несомненно, был мужской. Вешая трубку, я взглянул на аппарат. Конечно, я ошибся. Это не прямая линия связи с Белым домом. Это обычный городской телефон.
Я вернулся в постель, отбросил простыню, лег и уставился в потолок. Джилл вышла из ванной, стройная и обнаженная. Она скользнула в постель, потрепала меня за ухо и спросила:
— Ты еще любишь меня?
Я поцеловал ее, но не ответил. Какой-то мужчина звонил Джилл и сразу повесил трубку, услышав мой голос. Я давно предчувствовал, что подобный момент когда-нибудь наступит. Чего же еще ожидать — мне тридцать восемь, а ей двадцать четыре, и она… Естественно, что другие мужчины интересуются ею. Формально нас с Джилл ничто не связывало. Вот и дождался… Какая боль! Я лихорадочно пытался найти хоть какую-нибудь лазейку. Каллиган, говорил я себе, на что ты надеялся? Ты ведь заранее знал!.. Но в глубине души я был уязвлен и мучился от ревности.
— В чем дело, бэби? — спросила Джилл.
— Ни в чем, — ответил я. — Просто задумался.
Я обнял ее за плечи, и она прижалась ко мне.
— Не дуйся, — сказала она, щекоча мне шею. — А то как сейчас укушу тебя вот сюда. Хорош ты будешь завтра в Чикаго со следами моих зубов на подбородке.
— Ага, лучше не придумаешь.
— Ладно, бэби, — сказала она. — Хочешь погрустить, грусти один. А я посплю.
Несколько минут мы лежали молча, разделенные этим молчанием, но я знал, что она не спит.
И я не мог больше сдерживаться.
— Джилл, — сказал я, — тебе звонил мужчина.
Она зашевелилась рядом со мной.
— Да? Кто же это?
— Не знаю. Тебе позвонили, когда ты была в ванной. Я подошел, но он только пробормотал что-то и сразу повесил трубку, словно его ошпарили. И это во втором часу ночи!
— Он не назвал себя?
— Нет. Видимо, не имел ни малейшего желания говорить со мной.
Она приподнялась на локте и внимательно посмотрела на меня.
— Послушай, а почему ты думаешь, что звонили именно мне? А почему не Баттер?
— Сколько же мужчин у Баттер на крючке? — огрызнулся я. — Я думал, она сегодня со своим кретином.
— Да ты никак ревнуешь! — Она посмотрела на меня со счастливой улыбкой. — Ну, точно! Великий Юджин Каллиган ревнует. Кто бы мог подумать?
— Я старомоден, — пробормотал я. — Мне казалось, девушке достаточно одного мужчины.
— Джи-и-и-н! — Теперь она трясла меня за плечо. — Это звонили Баттер, клянусь! Ей все время звонит один ее вздыхатель в любое время. Его зовут Ник. Я знаю, потому что сама подходила к телефону много раз.
— Ник, а дальше?
— Просто Ник.
— Весьма убедительно. У каждого человека есть просто имя.
— Хорошо. Если не хочешь мне верить, не верь. — Она отодвинулась от меня и повернулась к стене. Снова наступило долгое молчание. Внезапно Джилл повернулась ко мне, обняла и, осыпая мое лицо легкими, страстными поцелуями, зашептала:
— Джин, я люблю тебя! Не надо ссориться. Клянусь, ты у меня один.
Любовь сильнее всяких рассуждений. Я поверил и сдался. Прижал Джилл к себе покрепче и нашел ее губы. Ах, девочка, девочка!.. Вскоре она заснула.
Одевался я почти в темноте, чтобы свет не упал на постель. Ночь была тяжелой и душной, и цикады снаружи звенели не умолкая. На цыпочках я добрался до ванной и выключил свет.
Теперь Джилл освещало только зарево из окон. Волосы обвились вокруг ее шеи. Одна рука лежала на простыне, другая все еще тянулась к тому месту, где только что был я. Грудь ее тихонько поднималась и опускалась в такт дыханию. Лицо было спокойным, свежеумытым и чуточку усталым. Никогда еще я не видел ее такой прекрасной и такой беззащитной. Мне до смерти не хотелось уходить. Она спала так невинно и доверчиво, а я смотрел на нее и думал: а вдруг я когда-нибудь женюсь на ней? Вопрос был явно несвоевременный. В комнате чувствовалась печаль, которую порождает любовь. Жизнь была слишком мимолетна, и обладание казалось безумной, тщетной попыткой удержать неудержимое. Потом я подумал: как странно, что эта девушка, такая юная и необычная, пробуждает во мне такую грусть. И потихоньку закрыл за собою дверь.
Уже у себя дома, за несколько миль от Джорджтауна, лежа в постели, я снова вспомнил о том телефонном звонке. Наверное, он был тогда пьян или не в себе, или то и другое вместе. С чего бы это человеку сразу бросать трубку, услышав мужской голос?.. В этой квартирке жили две женщины, и у любой из них могли быть друзья. Нормально? Нормально. Другое дело, если этот человек знал, что Баттер нет дома и Джилл одна. В таком случае Ник, или как его там еще, звонил именно Джилл. Однако он мог звонить Баттер, думая, что Джилл нет дома, но это маловероятно. У Баттер, кажется, всего один поклонник, и она бы так не оплошала. Подозрения мои крепли.
Два часа ночи — неподходящее время для размышлений о женском коварстве. Но все же я страдал и ворочался с боку на бок еще целый час, прежде чем погрузился в беспокойный сон, из которого меня, казалось, сразу же вывел звонок будильника. Надо было ехать на аэродром. Мы вылетали в Чикаго.
Мы кружили на высоте тридцати двух тысяч футов над побережьем Мэриленда. Уже вечерело. Бело-синий реактивный лайнер с изображением печати президента США на носу и американского флага на хвосте устойчиво выдерживал курс. Далеко внизу по темной сини Атлантического океана катились белые гребни. Временами появлялось побережье, тонкая серая линия, отделяющая воду от суши. Я знал, что расплывчатой кляксой на этой линии был Океан-Сити, а пятнышком подальше, — наверное, такой же курортный городок Рехобот Бич в штате Делавар. Безоблачное небо затянула легкая дымка, как от далекого костра. Казалось, что самолет плывет неведомо куда и время для него остановилось.
Я сижу напротив стола президента Роудбуша, в его личной кабине, расположенной сразу же за крыльями. Золотистые тона обивки глубоких удобных кресел придают кабине веселый солнечный вид. За спиной Пола Роудбуша на стене изображение президентской печати, а перед ним, через проход, большая карта мира с Вашингтоном в центре. Рядом со мной Дон Шихан, начальник секретной службы Белого дома, человек, тесно связанный с президентом. Шихан восхищается Роудбушем, принимает его безоговорочно и пытается ему подражать. Последнее время я что-то не видел Шихана в Белом доме, наверное, он улетал в Чикаго, чтобы подготовиться к нашему прибытию. Обычно настроение у него неустойчивое: то он сыплет понятными лишь для завсегдатаев Белого дома шуточками, то неизвестно почему погружается в скорбь. Сегодня, может быть не без причины, он замкнут и насторожен. По давней привычке Шихан сидит, полуобернувшись к проходу, чтобы держать в поле зрения обе двери. Одна из них ведет в передний салон на двадцать шесть пассажиров, вторая — в спальню президента. Позади спальни кабина для личного персонала и агентов охраны; там я был, пока президент не вызвал меня.
Мы с Доном неожиданно оказались в роли единственных слушателей президента, потому что Роудбуш вдруг заговорил, вернее — начал как бы размышлять вслух, на тему, какой в обычное время не стал бы касаться перед столь странной аудиторией, состоящей только из его главного телохранителя и пресс-секретаря. Он заговорил о том, что называл «необратимым», о растущих во всех странах запасах ядерного оружия, которое способно за считанные минуты уничтожить всю человеческую цивилизацию.
