— Поднимается, поднимается. А дальше будет вот что: вы перебьёте всех богачей, потом — всех инициативных, потом — всех способных… И с кем останетесь? С привыкшими к подачкам, к покорности, к доносам на более успешного соседа⁈ Все станут равны, но только в нищете и бесправии перед вашим террором! Вы превратите Россию в один сплошной концлагерь!
— Что за бред ты несешь, комиссар? — медленно спросил Ларионов. — Концлагеря — мера временная, до победы социализма! Будто у вас их нет…
— Вот вроде бы ты материалист, а говоришь о грядущем социализме как о христианском рае. Так должно быть — потому что так написано у Маркса и Энгельса. Да ты же просто фанатик, верующий в догмы!
— Ничего-то ты не понимаешь, комиссар, — Ларионов презрительно скривился. — Погряз в своей идеалистической буржуазной философии… А исторический процесс закономерен, и будущее, за которое мы сражаемся, неизбежно.
— Конечно… И учение Маркса всесильно потому, что оно верно. И Партия не может ошибиться. А это значит, что любая проблема, которая возникнет после вашей победы, любой кризис — они не могут быть объяснены ошибочностью идеологии. Виноваты могут быть только исполнители. У каждой проблемы есть имя, фамилия, отчество. И козлами отпущения станут назначать таких парней, как ты. Потому что — ну не Ленина же? Вот так и оформится новый правящий класс — номенклатура. Который будет эксплуатировать трудящихся ещё более безжалостно, чем царизм, причем именем самих же трудящихся.
Максим увлекся и не сразу заметил, что Ларионов совсем ослабел. Он больше не пытался принять гордую позу, не выкрикивал лозунги. Его била дрожь, дыхание стало тяжелым и хриплым, пот стекал по лбу ручьями, жар ощущался даже через разделяющую их пару метров. И все-таки Ларионов упрямо продолжал шептать, словно этот спор был последней его битвой:
— Нет. Ты лжешь или бредишь, комиссар. Я никогда этого не допущу… да, уже не я… товарищи не допустят. Наша борьба… как мы не останавливаемся ни перед чем, не щадим ни врагов, ни себя… это изменит человеческую историю. Необратимо. Когда мы уничтожим неравенство, эксплуатацию и несправедливость, тогда и сами люди изменятся, и как прежде уже не будет никогда.
— Знаешь, мне даже жаль, но люди не изменятся. Никогда.
— Это… не может быть правдой! Где ты… набрался этого? Кто ты? Откуда?
Максиму сделалось неуютно. В первые дни после провала в прошлое он боялся выдать себя, но скоро расслабился: все кругом были заняты собой, своими проблемами или идеями, а не наблюдением за ним. За вот уже почти четыре месяца Максим не раз выглядел неловким дурачком, однако человека из другой реальности в нем никто не заподозрил. И в последнюю очередь он ожидал этого от раненого пленного — вот уж кого, казалось бы, должна волновать исключительно собственная судьба…
— Но ведь в глубине души ты понимаешь, что я прав, — тихо сказал Максим.
— Чертовщина какая-то… — Ларионов задыхался. — Да откуда тебя к нам прислали, комиссар? Из какого ада… ты пришел?
Максим пожал плечами, припоминая прежнюю жизнь, которая теперь казалась чужой. Продуктовое мышление, клиентоориентированность, ворк-лайф бэланс, сериалы по выходным, блистеры с антидепрессантами… Ну какой же это ад. Ад здесь, а не там, разве не так?
Вызвал конвой, чтобы пленного увели… скорее уж — утащили.
* * *
Дежурный, принимавший арестантов, был в высшей степени недоволен:
— И куда я их помещу, скажите на милость, госп… товарищ комиссар? Все камеры переполнены. Вот что стоило на месте их стрельнуть? Черт, еще и раненые, одних бинтов сколько уйдет…
— Разместишь, — оборвал его причитания Максим. — И разыщешь бинты и прочее. Преступники должны предстать перед судом. Ты тут слуга закона или покурить вышел? Бегом, волосы назад!
Дежурный странно покосился на комиссара, но препирательства отставил и занялся своими обязанностями. Максим выдохнул с облегчением и пошел к выходу из тюрьмы. Было всего три часа дня, но перед правительством он отчитается завтра, а сейчас нестерпимо хотелось домой: переодеться в чистое, побыть наконец одному… В коридоре он столкнулся с Жилиным и надеялся пройти мимо, но тот перегородил проход и заговорил:
— Как хорошо, что я вас застал, Максим Сергеевич! Насчет Ларионова… Мне фамилия всё казалась знакомой, да сомневался, а в пути свериться было негде. По прибытии решил проверить — и вот, взгляните!
Жилин протянул комиссару лохматую папку. В подшивке на откинутом листе значилось: «Ларионов Степан Николаевич, организатор Красной Гвардии города. Член ГорКома РКП (б). Местонахождение неизвестно с мая».
— Ого. Ну круто, — туповато сказал Максим. Все-таки он зверски устал. — А что это меняет для нас прямо сейчас?
— Все причины вынести смертный приговор. Никаких сомнений.
— Нет, ВУСО… то есть, простите, новое правительство никогда его не утвердит. Чайковский — принципиальный противник смертной казни. Он только под давлением Чаплина согласился ввести ее формально, но применению всячески препятствует.
— Вот именно поэтому, — глаза Жилина сузились, — нам необходимо провести заседание военного-полевого суда прямо сейчас. И сразу привести приговор в исполнение. А потом уже доложить правительству. Вы как его комиссар вполне можете приговор визировать, ваше присутствие сделает суд и казнь законными.
Максим молчал. Просто не нашел, что сказать. С расстрелом дезертиров было иначе, там его никто ни о чем не спросил. Но ведь эта мера сработала, случаев дезертирства более не было.
— Если вы опасаетесь за свою карьеру, то военные власти не допустят вашей отставки…
— Да перестаньте вы! — взорвался Максим. — Правда думаете, я за себе сейчас переживаю? Другое важно. Мы создадим прецедент.
— Именно. В том и смысл.
Максим медленно кивнул. В прошлой жизни он был противником смертной казни, ведь судебные ошибки неизбежны. Но тут… Пока такие люди, как Ларионов, дышат, они будут сеять разрушение и хаос. Есть только один способ защитить от них Россию.
Вообще, конечно, это будут не первые и даже не десятые враги белого движения на Севере, убитые не в бою. Высадка союзных десантов не везде прошла так торжественно, как в Архангельске, и кое-где большевистское руководство расстреливали на месте. После британская контрразведка производила аресты по своему усмотрению, ни перед кем не отчитываясь, и судьбу части арестованных так и не удалось установить. Быстрая казнь дезертиров, проведенная Жилиным, едва ли была такой уж редкостью для фронта. Люди гибли и в тюрьмах, и в концлагерях — особенно те, кто попал туда раненым, больным или слабым либо пытался нарушать дисциплину. Однако прямой ответственности за все эти смерти правительство Северной области не несло. Официальный смертный приговор — другое дело. Как бы такой переход на новый уровень.
Неизвестно, сможет ли Максим изменить исход Гражданский войны. Но что уже точно случилось — Гражданская война изменила его.
— Я понял вас — сказал Максим. — Собирайте судей.
* * *
Военно-полевой суд отработал быстро. Заседание и часа не заняло, причем большую часть времени господа офицеры обсуждали, как правильно оформить протокол — как-никак первый смертный приговор, официально вынесенный от лица правительства Северной области. Обвиняемые защищать себя отказались, чем сэкономили всем время. Только один, паренек лет двадцати в треснувших очках, попытался сказать что-то, но Ларионов так глянул на него, что он сразу замолк.
Стрелять решили тут же, в тюремном дворе. Приговоренные шли на расстрел гордо, насколько кому позволяли ранения, но двоих все же пришлось нести на носилках; конвойные отчаянно чертыхались, протаскивая их по узким коридорам. Это было уже не так, как с теми дезертирами, когда от Максима ничего не зависело и он ощущал только парализующий ужас. Здесь шел рабочий процесс, за который он отвечал. После всего, что произошло в Усть-Цильме, разводить сантименты было как-то уже не с руки. Однако хотелось все провести правильно. Максим пытался припомнить из литературы и кино, что принято делать при расстрелах, но в голову ничего не приходило. Один из конвойных оказался сообразительнее комиссара и предложил приговоренным закурить. Они взяли по папиросе каждый. Сырой воздух наполнился табачным дымом.
