— А знаешь, комиссар, почему я прав, а не ты? — спросил Ларионов буднично, словно они обсуждали давеча не судьбы родины и революции, а способы заточки ножей.
— Ну, почему же? — отозвался Максим без особого интереса, просто из вежливости.
— Потому что я сейчас умру за то, во что верю. А ты еще ничего никому не доказал.
— Ну это же не так работает, — Максим пожал плечами, а потом наконец припомнил, что полагается делать, и обратился уже ко всем приговоренным: — Мы должны завязать вам глаза.
— Если вам стыдно и страшно делать то, что вы делаете, тогда завяжите глаза себе, — громко ответил Ларионов.
Его люди мрачно усмехнулись и побросали окурки на землю. Жилин отдал команду. Выстрелы болезненно ударили по барабанным перепонкам и раскатились эхом под сводами подвала.
— А тела куда девать? — спросил один из конвойных.
— Отвезите во Мхи и утопите, — ответил Жилин, поправляя обшлаг кителя.
Максим подумал, что для первого раза все прошло довольно сносно, а вообще, конечно, процедуру нужно усовершенствовать.
Глава 19
Ложно понятый гуманизм
Октябрь 1918 года
Максим полдня просматривал документы и газеты, а когда это не помогало, хватал за пуговицу кого-нибудь из пробегавших мимо служащих и расспрашивал. Он пытался уложить в голове, что произошло в Архангельске за время его отсутствия и что из этого действительно важно. Отделить события от новостей и сплетен. Погрузиться в прежнюю служебную рутину и так отодвинуть от себя произошедшее в Усть-Цильме.
Он ожидал, что из-за поспешно проведенного трибунала разгорится скандал, его обвинят в самоуправстве и попытаются снять с должности. Однако все приняли это почти как должное. Чайковский скорбно покачал головой, но скорее для вида; кажется, он был даже рад, что этот вопрос разрешился без его участия. Гуковский наверняка пошел бы на принцип, но он больше не состоял в правительстве, а стал городским головой Архангельска — на выборах у него практически не было сколь-нибудь серьезных соперников. Максим однажды приметил его в конце коридора и сделал вид, будто не признал — поспешно шмыгнул в первое попавшееся ответвление. Гуковский бывшего подчиненного догонять не стал — то ли из-за больной ноги, то ли еще почему-то. Нет, Максим не стыдился того, что сделал, так было правильно… но выслушивать саркастические нотации про следование духу и букве закона хотелось меньше всего.
Как и было запланировано, ВУСО сменилось Временным правительством Северной области. Возглавлял его по-прежнему Чайковский, а вот весь остальной состав поменялся. Ни одного эсера среди министров теперь не было, преобладали кадеты. Отдел финансов возглавил некто князь Куракин; служащие единогласно жаловались на его скупость — вместо ожидаемой прибавки к жалованьям он, напротив, безжалостно урезал все административные расходы. Отделом продовольствия заведовал теперь Мефодиев, оставивший ради этого врачебную практику. Новое правительство сразу утвердило Земельный кодекс, который все никак не могло издать ВУСО, и сейчас планировало выпуск твердой северной валюты.
Куда более неожиданной и потому вызывающей ажиотаж была новость об отстранении командующего британскими войсками генерала Пуля. О причинах этого решения слухи ходили самые противоречивые. Говорили, дело в том, что Пуль слишком глубоко ввел британские войска в Северную область, либо же в том, что он ввел их недостаточно глубоко. Другие видели причину отставки командующего в попытке Чаплинского военного переворота — то ли в том, что путч вообще произошел, то ли в том, что он не завершился успехом.
На место Пуля назначили полковника по фамилии Айронсайд, спешно произведенного в генеральский чин. Говорили, он молод, энергичен, неплохо говорит по-русски и уже обещал Северной армии всестороннюю помощь. Обещать, впрочем, и Пуль был горазд.
Куда важнее, что союзники наладили масштабные поставки хлеба. Как нельзя вовремя — во многих уездах и даже в самом Архангельске уже начала распространяться цинга. Недавно к ней добавился испанский грипп — хваленые союзнические карантины не помогали.
Больше всего Максима тревожили отчеты из тюрьмы. Хотя созданная им комиссия по досудебному рассмотрению дел работала исправно, а приговоренных к каторжным работам оперативно вывозили на Мудьюг, число узников не уменьшилось, напротив, с каждой неделей росло. А ведь сразу после захвата власти казалось, что вал арестов — временная и вынужденная мера… Что же, похоже, все только начинается. Придется масштабировать процессы.
Максиму самому не нравилось, как он об этом думает. Но после всего, что случилось в Усть-Цильме, стало окончательно ясно, что в белых перчатках этой войны не выиграть.
— Извиняюсь, что отвлекаю, товарищ Ростиславцев, но вы сами велели к вам бечь, ежели чего, вот я как только, так сразу…
Максим раздраженно поднял глаза на посетителя и сходу его не узнал, зато узнал поддевку — свою, ту самую, в которой он прибыл в Вологду с зашитыми за подкладкой золотыми монетами. Почему его старая одежда на этом человеке? Он оставил поддевку Марусе в тюрьме… а потом вернул ее вещи, так что, наверно, поддевка ей больше не нужна. Маруся, госпиталь… как все это было давно… А, это тот самый сторож, которому Максим имел глупость заплатить за слежку.
— От вас хоть месяц уже жалованья не поступало, а я про поручение ваше помню, — с упреком сказал сторож. — Вот, Марья Викторовна кой-куда собралась, и я сразу к вам, как вы велели, одна нога тут, другая — там…
Сторож замялся, выразительно вертя в руках шапку. Максим не глядя достал из бумажника несколько керенок — все равно эта бумага уже почти ничего не стоила.
— Вот спасибо вам, добрый барин, — сторож тут же позабыл новомодное обращение «товарищ». — Век буду Бога за вас молить, уважили инвалида войны…
— Про Марию Викторовну, — оборвал его Максим. — Куда она собирается?
— Куда, не могу знать, а вот только на завтра она с вечерней смены отпросилась. Главврач сильно не хотела ее отпускать — работать некому, другая санитарка ток к субботе и вернется с села, к родным уехала. А у нас койки все заняты, и на полу уже матрацы кладем, больные поступают каждый божий день — кто со скорбутом, он же цинга по-ученому, кто с новой этой испанской хворью… Но Марья Викторовна упрямая — надо, мол, отлучиться, и вся недолга.
— А прежде Мария Викторовна отпрашивалась со службы?
— Не было такого. Всегда смену отбывала от звонка до звонка и потом еще оставалась сколько надо, ни от какой работы не отлынивала.
— Во сколько начинается вечерняя смена?
— Так в шесть же.
— Спасибо. Ступайте.
Максим задумался. Значит ли это хоть что-нибудь? Может, Маруся просто собралась на свидание, с Мефодиевым или с кем другим? Дело молодое… А почему так спешно — мало ли, может, кавалер на фронт отправляется, сейчас это не редкость. И все-таки не в ее это характере, поставить личную жизнь выше работы. Срочная встреча в неудобное ей время… Стоит ли организовать полицейскую слежку? Но если там действительно что-то невинное, позору потом не оберешься. А если не невинное, если встреча с подпольщиками, то мало ли что всплывет про его, Максима, роль… Похоже, идти придется самому. Людей, подобных Ларионову, нельзя оставлять резвиться на воле. Барабаня пальцами по раскрытой газете, другой рукой Максим проверил наган в кармане пиджака и Марусин браунинг — в правом нагрудном.
Назавтра Максим, по-шпионски надвинув на глаза картуз, с пяти вечера стоял в тени дровяного сарая метрах в пятидесяти от госпитальной калитки. Чтобы меньше привлекать внимания, он надел не костюм, а старые брюки с косовороткой и одолженный квартирной хозяйкой зипун ее покойного мужа. Примерно такую одежду носили многие небогатые горожане. Только удобные британские ботинки Максим не стал менять на сапоги.
Вошли сестры вечерней смены — раздался заливистый смех Наденьки, она что-то рассказывала подруге. Слава богу, Надя здорова, не заразилась испанкой. Когда же теперь найдется время на свидание… Потом разошлась дневная смена. Входили и выходили пациенты. По счастью, белесые ночи, так раздражавшие летом, остались в прошлом. Теперь сумерки сгущались рано, так что любительская игра в шпиона ничьего внимания не привлекла.
