— Дремлешь, доблестный Шемякин, вместо того чтобы пользоваться моментом и всячески теребить хорошенькую даму, запрыгнувшую к тебе на диван, — сказала Марина и потянулась. Короткое напряжение наполнило её тело силой. Это передалось. Я притянул её к себе.
— Размышляю. И дремлю, — сказал я. — Ты верно подметила.
— Плетешь паутины заговоров и вынашиваешь подрывные планы?
— Нет. Перевариваю впечатления. От дамы. Которая сама загнала меня под свою шубку. Помнишь песенку? На моем разбитом сердце, как на расстроенном пианино, ты бренчишь любые свои мотивчики…
— Сожалеешь о проявленной слабохарактерности? Заниматься любовью без любви — грех.
— Заниматься любовью на диване, то есть на съемочной площадке секс-камерамена и твоего агента. Так я отредактировал бы первую часть рефрена. А во второй отрицание поменял бы на нечто утвердительное. Любовь и есть грех.
Подушечки её пальцев прикасались к моим вискам. Она не упиралась на локти. Я чувствовал её всю. Вот так бы, подумал я, вот так бы всегда.
— Доблестный Шемякин, отчего мы не муж и жена?
— Наверное, потому, что я не умею рулить подводной лодкой. И внутренне не готов жениться на государственном служащем, не важно — Французской или какой-нибудь иной республики, монархии, федерации… Ко всему этому ты ещё и католичка. Иноверка. Нас бы забросали камнями.
— Ты назвал все причины, ничего не забыл? — спросила она.
Секундная стрелка «Раймон Вэйл» на моем запястье бежала по своему кругу перед её и моими глазами.
— Иногда я чувствую себя странно, — пожаловался я. — Будто я нечто такое, ну… как бы травка, земные соки гонят вверх, а поверху накатан асфальт, и силы уходят на его взламывание, и когда увижу небо, если увижу, энергия иссякнет, и мне не насладиться свободой…
— Плохо твое дело, — сказал Марина. — Философствуешь… Садишься в седло кряхтя.
Она встала, утянув шубку. Пришлось набросить на себя полу пальто.
Марина стояла спиной — мех сползал с одного её плеча — и что-то проверяла в замшевой сумочке. Диванная подушка сохраняла аромат её парижских духов.
— С кряхтением сажусь в седло. А в остальных случаях — скажем, когда забираюсь в постель?
— Обленился. Уступаешь инициативу. Мне пришлось выполнять часть твоей работы. Вот-вот закряхтишь.
Ей удалось справиться с каким-то приборчиком. Вероятно, это был миниатюрный магнитофон. Три или четыре секунды доносилась глуховатая мелодия, показавшаяся знакомой. Кажется, Гершвин. И у неё тоже? И какие-то голоса, неузнаваемые из-за скорости прокрутки пленки.
— Какое бесстыдство! — сказал я. — Ты просто набросилась на меня! Мое эстетическое чувство страдало. Это не лень, а невольная скованность, вызванная моральным шоком…
— Невольной скованности, признаться, я не заметила. А моральные шоки вообще не по твоей части… Как считаешь, здесь есть душ или нагишом постучаться этажом выше и попросить разрешения воспользоваться ванной?
Она защелкнула сумочку.
— Тармо представляет счета за воду?
— Я оплачиваю пятьдесят процентов аренды, и все.
Глуповато я выглядел, должно быть, с едва натянутым до груди пальто. Брюки и остальное кучкой валялись возле дивана. На моем английском галстуке крест-накрест лежали голенища её сапожек.
Марина прошла в проявочную комнату, оставила дверь открытой — я услышал шелест раздвигаемых пластиковых штор, огораживающих душ, и то, как Марина ойкнула под напором воды.
— Иди ко мне! — крикнула она. — Я намну тебе холку!
В Бангкоке это называлось «живое мыло».
Минуты три мы постояли молча, прижавшись друг к другу под струями воды. Прощались. Она надвинула пластиковый пакетик почти до носа. Берегла прическу и подкрашенные брови.
— Фотопроявители-закрепители воняют нестерпимо… Как ты думаешь, полотенце найдется свежее? — сказала она.
— Полотенца составляют, мне кажется, неотъемлемый реквизит сексуальных съемок.
— Ах, кто бы снял нас! — сказала она. — Наверное, полотенца вон в том шкафу, слева от коробок с пленками.
Еще обнаружились и махровые простыни. Вот досада, что мы не знали про них!
Она одела через голову платье. Мягко, не в натяжку, оно облегало её нимфеточное тело так, будто платья вовсе и не было.
Чай, заваренный остывшим кипятком из термоса, получился жидким. Поставив поднос с чайником и чашками между собой на диване, мы тянули время перед расставанием. А Марина торопилась. Оказывается, в Пярну. Она получила должность метрдотеля в ресторане гостиницы «Каякас».
Конечно, гонять на службу за сто двадцать километров не развлечение, но, принимая во внимание зарплату, плюс дополнительные доходы и режим работы «сутки через трое», занятие вполне устраивающее. Рауль потерпит, пока она будет забирать на сутки джип «Рэнглер». Да и можно приспособить расписание Марины под его выходы в море. Или купить вторую машину. В конце концов, до Пярну из Таллинна есть хороший рейсовый автобус… Кстати, и я мог бы перебраться в «Каякас».
Мы разговаривали, как обыкновенные любовники, делились бытовыми заботами за спиной её мужа и моей жены. Шпионка и наемник. Нам изменяло чувство меры. Мы играли впустую, без ставок. И, чтобы остановить двусмысленную околесицу, я сказал:
— В «Каякас» эстонцы размещают генерала Бахметьева со свитой и его немецких партнеров для разговоров с глазу на глаз. Твое поступление в гостиницу, конечно, связано с этим?
— Наивный вопрос.
— Поговори со мной об этом серьезно, — попросил я.
— Почему мы должны говорить об этом?
Она принялась красить губы.
— Потому что ты и твои ребята упорно ходите за мной. Я сбросил твоих орлов, а ты использовала расслабившегося Ефима как трейлер, чтобы он притащил тебя на хвосте ко мне. Думаю, не ошибусь, если поставлю один против десяти, что парочка белобрысых с бакенбардами уже поджидает у двери этой студии, дабы пасти меня дальше. Невольно возникает подозрение, что у вас недоброе на уме, мадам, что вы приноравливаетесь слизать результаты моей… нашей с Ефимом работы.
Марина рассмеялась и посмотрела на часы.
— У нас на уме доброе, — сказала она. — Мы только и делаем, что с утра до вечера печемся о ваших интересах.
— Не иронизируй, пожалуйста. Чьих — ваших?
— Твоих и генерала Бахметьева.
— И Ефима Шлайна, и Дубровина, и Воиновой?
— Твоих и генерала Бахметьева.
— Объясни.
— Я не могу этого сделать, — сказала она и, снова посмотрев на часы, отправилась к выходу из полуподвала, осторожно отводя руками свисающие с бельевых веревок пленки. — Не буду. Не хочу. И — все. Ты вляпался в никудышную компанию и, как часть её, не заслуживаешь, как бы это сказать… профессионального уважения. С тобой обходятся в кагэбэшной манере. Подставляют. Ты ведь у них вне команды. Тебя выпихивают вперед и наблюдают, что же произойдет дальше. Ты — живая приманка… Почему ты позволяешь обращаться с собой таким образом? Почему тебя держат за паршивого гангстера? Как ты докатился до такого? Тебе же нет цены! Ты имеешь степень пи-эйч-ди, мог бы и преподавать в университете! Такие, как ты, видно, не нужны в России… Ты совершил ошибку, Бэзил Шемякин, переехав в страну, в которой временной пояс такой, что там всегда ночь, когда на Востоке и Западе день…
Действительно, несколько лет я сожалел о том, как бездарно распорядился заработанными средствами в Индокитае и потом в Северной Африке. Почти все, кроме отложенных для мамы, вбухал в образование и защиту диссертации. Сожалел и теперь. В конце концов, при моих-то занятиях возникали достаточно длинные перерывы в работе, чтобы в публичных библиотеках, ни за что не платя, десятками прочитывать книги любой толщины.
— Да, — согласился я, — деньги инвестировались не лучшим образом… Но тебе не кажется, что в эту минуту мы заняты пустой болтовней? Тебе не кажется, что ты занимаешься — можно и так сказать — просто мытьем костей прискучившему ухажеру?
Столь разъяренной я Марину ещё не видел. Она развернулась и — не сказала, а почти выкрикнула:
— Тогда я помою кости не только ухажеру! Давай помоем кости и его хозяевам! Им и раньше-то не приходилось хвастаться тем, как они обращались со своей агентурой, а в девяносто первом она просто оказалась брошенной на произвол судьбы… И агентура не пикнула. Как не пикнули её операторы в Москве. Дескать, им не до того пока… Может такое отношение вызывать профессиональное уважение? Или человеческое? Холодной войны нет, вроде бы наступил то ли мир, то ли перемирие, как угодно, а пленные, то есть посаженные в Европе и Америке за решетку бывшие агенты бывшего ка-гэ-бэ увеличиваются в числе… Выпускают этих бедолаг? Нет, не выпускают! Потому что о них забыли походатайствовать бывшие работодатели. А ты все силы кладешь на то, чтобы попасть в компанию этих пленных да ещё на войне, которая давно проиграна твоей теперешней стороной! Это ты понимаешь?
