В открытую дверь съемочной-кабинета, где мы сидели, было видно, как завивавшиеся концы пленок в зале разом встрепенулись, опали и теперь раскачивались, путаясь и шелестя.
Сбрасывая ботинки, я сделал Ефиму знак «продолжай шуметь», а потом ещё один — «прикрывай».
— Тут не найдется что-нибудь выпить? — спросил он тоном матерого алкаша, доставая нелепый «Стечкин» и снимая его с предохранителя.
— Кто его знает, — сказал я погромче и пополз с «ЗИГ-Зауэром» на четвереньках в большую комнату.
— Пожалуй, я поищу, — сказал Ефим. — Здесь нет, здесь ничего… ничего опять… ничего опять…
Он прошелся за моей спиной, шаркая по цементному полу.
Рысцой на носочках я пересек ближайшую и подбегал к следующей зале, когда почувствовал деликатный захват за локоть.
За гирляндами пленок, прижимая палец к губам, стояла Марина. Она покачала головой и объяснила на пальцах, чтобы я хлопнул входной дверью в полуподвал и вернулся к Ефиму.
Меня не устраивало, чтобы она осталась подслушивать. Я тоже помотал головой, взял её за руку и отвел к выходу из полуподвала. Она показала на мои часы — «через полчаса». Я пожал плечами — как получится — и притиснул её к себе.
— Ерунда, Ефим! — крикнул я весело. — Дверь не плотно закрылась, сквозняк растворил… Закрываю! Только вот справлюсь с задвижками и защелками!
Марина сымитировала удар коленом снизу, когда я поцеловал её в губы.
Злости моей не было предела. Этот сукин сын притащил хвост. Марина потеряла меня с того времени, как я переехал в Синди. И не находила. Принялась тогда пасти Ефима. И этот так называемый профессионал притащил её за собой. Сошлись две школы. Как говорится, группа отрыва одной оказалась слабее группы захвата другой. А ключ от студии у Марины имелся. Тармо её человек. Она оплачивает и его, и его помещение.
Вырядилась она, словно на прием. Темно-синее трикотажное платье с глубоким вырезом на спине, янтарные клипсы, бусы и браслет. Замшевая сумочка отягощена какой-то аппаратурой, потому что плоский немецкий «Перфекта» она носила на перевязи с внутренней стороны бедра. Возле трусиков.
— Ты проверялся по пути, за тобой чисто? — спросил я Ефима, вернувшись в съемочную-кабинет.
— Сто процентов!
— Тогда сквозняк, действительно…
Шлайн устраивал «Стечкина» в кобуре под мышкой минуты три.
— Ефим, — сказал я, — давай возвратимся к генералу. Сегодня переговоры в пярнуской гостинице «Каякас». Тихо, пустынно, безопасно… Таким образом, день спокойный. Завтра утром продолжение встреч на уровне помощников, генерал едет в Таллинн. Время?
— Выезд в десять утра. Затем ознакомительная прогулка по городу, обед, отдых и — музей. Музей в пятнадцать. Отдых в представительстве «Балтпродинвеста». Не думаю, что возможны поправки. Принимая во внимание обстоятельность местных, нежелание немцев высовываться, то есть покидать Пярну, и характер самого генерала, выполнение расписания — стопроцентное.
На сто процентов он был уверен и в отсутствии хвоста, подумал я, и спросил:
— А Чико Тургенев знает его?
— Думаю, что да, и думаю, что его постоянно держат в курсе. Утечка информации о визите — постоянная. Это следует принимать как данность.
— Ты хочешь сказать, что твоя контора допускает это с расчетом?
— Организовывает.
Ефим перестал бегать по съемочной-кабинету и уселся рядом со мной на диване. Мне показалось, он чем-то надломлен. Приблизительно я догадывался, чем. Дубровин не был предателем, как и Воинова. Они разыгрывают иные в отличие от шлайновского варианты. И Ефиму Шлайну это очевидно. Отсюда и сравнение его отношений с конторой, как с неверной женой. Начальство выжидает выгодной для себя раскладки сил и обстоятельств. Не более. Ничтожная игра. А Ефим-то полагал, что делается серьезная политика. Как говорится, за измельчавшую державу обидно, потому что завершение дела при такой раскладке не сулило ни повышения в должности, ни нового, может быть, генеральского звания.
Хотелось пить, но я не знал, где Тармо держит холодильник или шкаф с напитками, если они вообще у него имеются.
Ефим забрал пленку, как оправдательный документ на будущее. Грея руки над костерком из фотоснимков в раковине темной комнаты, мы прикидывали варианты завтрашних действий Чико Тургенева.
Первый. Изначальный. Когда генерал войдет в здание, помощник Чико звонком из таксофона, расположенного напротив входа в музей, приведет в действие взрывное устройство. Тургенев, изготовившийся в шестиэтажке, из снайперской винтовки покончит со звонившим. В пользу этого варианта говорило то, что подношение музею делал двойник Чико. Сам Тургенев сидел в это время с винтовкой — примеривался — и оказался на моей пленке.
Второй. Исправленный в связи с новыми открывшимися обстоятельствами. Принимая во внимание незначительность заряда, установленного в туалетной комнате музея, взрыв производится опять-таки по звонку, но лишь тогда, когда генерал покинет музей и направится к машине. Это отвлечет внимание всех, блокировка Бахметьева телохранителями на мгновение расстроится, он станет более открытой целью и Чико стреляет в него с шестого этажа. Второй пулей устраняет звонившего. Или нет, это уже неважно.
Мои действия. Скрытно изготавливаюсь в оконном проломе с «Галил». Чико — в моем прицеле. Едва срабатывает взрывное устройство, за долю секунды до тургеневского выстрела спускаю курок. Оставляю оборудование на месте, покидаю заброшенное здание.
Действия Ефима Шлайна. Первым прибывает на шестой этаж здания для обнаружения трупа киллера, то есть Чико. Обеспечивает захват в качестве живого свидетеля подготовки покушения или ликвидацию на месте — по обстоятельствам — человека, подавшего сигнал из телефона-автомата на взрывное устройство. Приписывает уничтожение Чико Тургенева заказчику, который, заказав Бахметьева, заказал и Тургенева для разрыва цепочки, ведущей к нему. В подтверждение этого — камера и винтовка, которые я брошу и которые найдет эстонская полиция.
Связь с этой минуты по радио. Три коротких зуммера — машина Бахметьева и эскорт, если будет, приближаются к музею. Два ответных зуммера — цель, то есть Чико Тургенев, поражена.
Больше мы не встречаемся.
Бэзил Шемякин уезжает из Таллинна пожинать гонорар.
Ефим Шлайн встречается с русскоязычной интеллигенцией Таллинна, под этим прикрытием завершает составление отчета и пожинает лавры, а затем в Москве вертит дырки для новой звезды на погонах.
Глава одиннадцатая
Занесенные снегом
Я умиротворенно разглядывал окружающую среду.
Вечернее платье Марины, брошенное на письменный стол, свисало уютными складками дорогой и тонкой материи.
Простыней нам служило мое пальто. Перчатки, комом сунутые в карман, неудобно упирались в бедро. Одеялом — её невесомая шубка, из-под которой высовывались наши ноги. Пошлая сцена падения нравов и деградации чувства прекрасного в стиле студии Тармо.
Марина появилась в полуподвале, стоило мне закрыть дверь за Ефимом, и мне показалось, что она отсиживалась где-то рядом, подслушивая наши разговоры.
Случившееся потом я бы назвал сладким изнасилованием. Обстановка, вероятно, обязывала…
Марина спала. Раньше, прежде чем сдаться забытью, она ещё выныривала на поверхность реального, снова и снова ко мне. Теперь посапывала возле подбородка и щекотала нос парадной прической, жестковатой от закрепляющего спрея.
А вообще-то в её отношении ко мне выявлялась какая-то перемена. Раньше мне казалось, что на обреченность наших встреч она смотрела с достойным и рутинным фатализмом. Теперь же нервничала, горячилась, словно исчерпывала последние возможности, остававшиеся про запас.
Не предаваясь особенным размышлениям, скорее инстинктивно, ещё в армии, я понял, как недостойно возвращаться к женщинам из прошлого. В возобновлении отношений есть что-то от попрошайничества, признания собственного поражения и подловатого расчета одновременно. Из памяти, конечно, не вытравишь душевных или телесных хворей, оставляемых каждой встречей. Однако, именно опыт этих хворей, а не старые связи, не номера телефонов и прочую дребедень я оставлял в своей памяти.
Что на свете лживее любви? Подлинная — в тебе, как и истина. А ты человек, значит — изменник.
Марина не соотносилась с опытом моих хворей. С ней опыта не возникало. Даже спустя пять лет. Странно, но я почти не вспоминал теперь наш предыдущий приезд в эти края. Каждый раз в первый раз, придурковато подумал я. И совсем скоро, наверное, это и станет опытом. Только каким?
Балтийское мое существование вообще принимало характер постоянных сумерек — ничего определенного, ни черного, ни белого.
…Я опять крался сквозь мангровые заросли — кустарник с жирными воздушными корнями над болотом, — пытаясь поймать наслюнявленным пальцем направление бриза. Под городком Митхо, в дельте Меконга, за неделю до дембеля. Едва передо мной раздался кустарник, вместе с изумрудным простором моря в глаза полыхнул пулеметный огонь с катера. Пальнули свои, нервничали…
