— Аппаратура твоя на ходу? Проявители разлиты по ванночкам?
— Ну?
— Ну — да или ну — нет?
— Да.
— Вот бумажка, напиши адресок печатными буквами, мне тяжело давалось учение… Ты совершенно прав, я не интеллигентный человек. И потом полежи, наберись сил в багажнике, пока я буду рулить. Предстоит работенка. И я тебе за неё заплачу.
— Я не работаю дешево.
Он вывел печатными буквами адрес, испачкав кровью блокнот и сделав липким мой шариковый «Паркер».
— Представь, другие тоже, — сказал я и захлопнул багажник, чувствуя, как поднимается в моих глазах рейтинг бармена после обмена мнениями относительно исключительно рыночного подхода к стоимости наших услуг.
Устраиваясь за рулем, я опробовал рычажок пуска дымовой завесы. До кольцевой перехвата можно ждать где угодно, а где точно, я представления не имел.
Добрались мы, однако, без приключений. Я проверялся каждые два-три километра, меняя направления, останавливаясь и заезжая во дворы.
Логово Тармо располагалось в полуподвале школы, в которой, судя по вывеске, преподавание велось на русском и уходило теперь само по себе в небытие. Спрос на великий и могучий пропал, и верхние этажи отошли в наем частным конторам, а нижнее помещение Тармо прибрал под студию.
В двух просторных залах с узкими окошками под низким потолком тянулись бельевые веревки. Сотни фотопленок, подвешенных на прищепках, раскачивал сквозняк. Залы были смежными, и в конце второго имелись ещё две комнаты: светлая — съемочная и кабинет одновременно, и темная — лаборатория для проявки и печати. В съемочной-кабинете громоздились светильники и треноги с камерами, вдоль стены впритык стояли четыре разнокалиберных дивана. В беспорядке валялись разноцветные подушки, валики и комки постельного белья вперемежку с пучками пластмассовых цветов, пестрыми телефонными аппаратами без проводов и мягкими игрушками. Детский велосипед вверх колесами был приклеен скотчем к накаченному из его насоса, стоявшего здесь же, бутафорскому презервативу с надписью «Скажи СПИДу «нет» ради будущего».
В конторе имелась галерея образцов предлагаемой продукции.
На огромной фотографии престарелая римская матрона со скучным лицом отдавалась в позе «опрометчивой собачки» черному рабу, чей лоб и подбородок бороздили морщины, схожие со свисающими складками живота партнерши. Название, выведенное фломастером, оповещало: «Когда Цезарь за Дунаем Момент Истины». Далее заросший седым волосом орангутан давил тушей побледневшую нимфетку. Ее разбросанные в стороны ножонки и ручонки казались лепестками растерзанного цветка. Название: «Возвращение Европе невинности» И тому подобное. И так далее.
— Роскошное искусство, верно? — спросил я парня. — Высокое… Матисс, то есть Ренуар, Ле Корбюзье, Кьеркегор, Лосский и стиль вампир… Новое искусство на службе нового народа! Ван Гог и Мопассан кануна третьего тысячелетия и заката христианской этики… Фальшивых банкнот, случаем, не выпускаете? Я бы приобрел мешочек…
Глаза Тармо округлились и зажмурились, будто я замахнулся.
— Что вы городите? Что вы городите? Какие фальшивые банкноты!
— Тебя задело, а? Да не бойся…
— Давайте материал, — сказал он, от злости ещё больше гнусавя в распухший нос. — Мопассан — это классик литературы, а не живописи!
— Тармо, дружок, ты злишься и ненавидишь меня. Это нехорошо, потому что может сказаться на качестве твоей услуги, а если ты испортишь полкадра, последствия трудно представить. Тебе ведь не хочется лишиться всего того, что есть в этой студии, а? Вдруг сгорит по причине замыкания в электросистеме софитов? Обгорелый скелет не позволит экспертизе определить, насколько ты был пьян, сотворив аварию, да и вообще — принадлежат ли обуглившиеся кости тебе, твоей собачке или твоей модели… А?
— Пятьсот крон, — сказал он.
Я протянул ему пленку.
— Двести пятьдесят. Ты только проявляешь ролик. Печатать я буду сам. Расчет после работы. Предоплаты не делаю.
Зазвонил телефон.
— Ты здесь не один, говорить долго не можешь! — приказал я.
Он вдруг всхлипнул.
— Прекрати разводить сырость! — прикрикнул я. — Ты что, голубой, что ли?
Тармо всхлипнул вторично. Кивнул.
— Но это не имеет отношения… Звонок этот иное, не личное. Это контрольный звонок. Я не явился на свидание, — сказал он. — Деловое.
— К Марине Бургер?
— К Марине Бургер.
Ну вот, слава богу, слова сказаны.
— Не бойся, я не выдам даме… что ты голубой. Ха! Сними трубку и скажи, что у тебя случился понос. Пошлый понос. Давай!
— Нас могли видеть… как я садился в машину.
— Никто нас не видел… И прекрати шептать! Подслушивать некому… А если и видели, объяснишь, что возникла скупая мужская любовь и нам приспичило удалиться под сень твоей студии.
Телефон звонил.
— Сними же трубку, любимый!
— Алло, — сказал убитым голосом Тармо. Марина на другом конце провода, наверное, подумала, что её агент разговаривает под дулом пистолета. — Я был в туалете… Желудок. Внезапно… Нет, он не заходил, я не видел этого господина… И этот не появлялся в баре… Пожалуйста, извините. Я хотел бы перенести встречу… Спасибо.
Он повесил трубку и посмотрел на меня в упор.
Я подмигнул ему:
— Спрашивала обо мне, так?
— И ещё о другом. Поменьше ростом, чернявый, в картузе «под Жириновского». Мне, кажется, она подозревает… Что будет, если правда выйдет наружу? Что со мной будет? Она убьет меня!
— Что будет? Останешься в живых и будешь получать ежемесячно триста, а может, и четыреста крон, когда я уеду. Фактически ни за что. Нужны всего лишь копии всего того, что передаешь мадам Бургер. Возможно, к тебе за ними вообще никто не явится. Всех и дел-то! Двойная игра. Не ты первый, не ты последний.
— А как же я буду получать деньги?
— Это деловой подход… Сообщат номер счета. Кроме того, я разрешаю тебе рассказать мадам Бургер про новую сердечную привязанность и попросить за откровенность прибавку. Она непременно заплатит… Вот твой второй выигрыш… Мы помирились, а? Пошли работать!
Пленку после проявки я просушивал сам. Попросил наладить увеличитель, сделать свежие растворы, приготовить бумагу большого формата и, выпроводив Тармо из лаборатории, велев ему сидеть у двери на случай техпомощи, остался один. Начал с завершающих кадров.
Хорошо, размышлял я, пока срабатывал проявитель, хорошо, что они — кто бы они ни были — все ещё собираются меня убить. Хорошо, что не предпринимают попытку перекупить. Это означает две вещи: первое — что я по-прежнему главное препятствие на их пути к цели и второе — что они продолжают следовать своему изначальному плану.
Сквозь темно-янтарный раствор со дна белой ванночки на меня смотрел мой будущий убийца.
Я промыл фотографию и прикрепил её зажимом к бельевой веревке. Определенность повышает настроение. Было приятно, что в красноватом сумраке, пока я печатаю остальные снимки, меня рассматривает через оптический прицел лицо кавказской национальности. Складка на щеке, прижатой к прикладу снайперки, напоминала складки на телах героев в творении Тармо о задунайском отсутствии Цезаря.
Я усмехнулся. Надо же придумать — «Момент Истины»!
На отдельном столике в темной комнате стоял параллельный телефонный аппарат. Я вытер руки полотенцем и набрал номер лавочки Велле.
— Слушаю, — сказал Ефим. — Ну, что?
— То, что хотели. Можешь приезжать. Меняем, однако, место встречи…
Я продиктовал с бумажки, вытащенной из кармана, адрес Тармо.
— Гениальный ход, — сказал я себе негромко, повесив трубку.
И вдруг почувствовал страшную усталость. Глаза смыкались.
Я подумал, что как только отпечатаю последнюю фотографию, завалюсь на один из четырех секс-диванов Тармо вздремнуть.
Развесив влажные снимки и включив сушильную установку, я запер темную комнату на ключ, отобранный у Тармо. Бармену я велел погулять часа два. Он ушел с удовольствием, сунув в задний карман узких джинсов двести пятьдесят крон наличными из бюджета Ефима Шлайна. Появления самого донора следовало ожидать не ранее, чем через полчаса, и я ухнул, не снимая ботинок, в мягкие валики и подушки на диван.
Дремалось плохо, грезился филиппинский госпиталь, сестры, делавшие отцу обезболивающие уколы и склонявшиеся над ним словно бы только для того, чтобы продемонстрировать горчичные ляжки. Как и все мои сны, этот был очередным повторением, и, очнувшись от стука во входную дверь студии, я бы мог в деталях рассказать его продолжение…
…Отец сел в постели, подтянувшись на ручке вроде трамвайной, свисавшей со штанги над кроватью, и, обратившись ко мне в последний раз в этой жизни, четко произнес: «Не хочу!»
Так было в моем сне, и во сне же я представил собственную смерть, такую же, в общем, приличную, в госпитале, в окружении сестер милосердия с горчичными ляжками, выглядывающими из-под мини-юбок, часов в пять утра, посреди огромного загазованного тропического города…
