Утром, на свежую голову, Молотов перечитал все документы. Пытался понять, каким путем шла мысль Сталина. Были две вехи — пометки Сталина на полях документов. И обе — в экспертном заключении. Была подчеркнута фраза: «В создавшейся ситуации СССР имеет реальные возможности обозначить свое присутствие в ближневосточном регионе». Вопросительный знак на полях. Он не означал вопроса. Он означал недовольство. Общепринятая в дипломатическом обиходе формулировка показалась ему слишком слабой, пораженческой. Зато фраза «Таким образом, Советский Союз приобретает на Ближнем Востоке сильные политические позиции» была подчеркнута двумя жирными линиями. Никаких заметок на полях. Но и без них было все ясно.
Да, в общем, было все ясно. Кроме одного: как ко всему этому делу подверстывается вопрос о Крыме. Сам Сталин словно бы забыл о нем, за два года ни разу не вспомнил. Молотов был этому рад. Хоть бы вообще забылся этот проект. Какую-то опасность для себя чувствовал в нем Молотов. Крым — ЕАК — Михоэлс — ГОСЕТ — Жемчужина. Может, и ничего. А может, и чего.
Непредсказуем был Сталин. Без малого тридцать лет знал его Молотов, но так и не сумел разгадать до конца. И не он один. Никто не мог предопределить конечные цели многоходовых сталинских комбинаций. Молотов лишь одно понял: эти цели определяются только интересами дела. Так, как это дело понимал Сталин. Остальное не имеет значения. Чувства. Мораль. Законы Божьи. Не говоря о законах людских. Людские законы он устанавливал сам.
Бесстрашие. Полное. Абсолютное. Бесстрашие тигра. И ярость тигра. Сколько раз думали: «Ну, уж этого он не посмеет», «На это он не решится». Смел. Решался.
Открытые судебные процессы над Зиновьевым и Каменевым, а потом и над Бухариным и Рыковым потрясли Молотова. Он сам не вчера родился. Был вполне искушен в тонкостях внутрипартийной борьбы. Но тут понял: этот уровень мышления ему недоступен. Это были разверзшиеся небеса и явление Зевса-громовержца народу. Не всему народу. Посвященным. Для всего мира московские процессы были всего лишь сильным, даже вызывающе-дерзким тактическим ходом Сталина в борьбе со своими политическими противниками. Вроде «ночи ножей», когда Гитлер уничтожил Рэма с его штурмовиками.
Но Молотов понял: тут что-то другое. Убрать с дороги даже популярного «любимца партии» Бухарчика можно было и по-другому, без риска публичного оглушительного провала. В Октябрьском зале Дома союзов сидели не рабочие и крестьяне — дипломаты, прожженные журналюги, смотрели во все глаза. Ничего не высмотрели. Только один раз в ходе бухаринского процесса возникла заминка, когда Крестинский, зам. Молотова по Наркомату иностранных дел, член ленинского ЦК, вдруг заявил: «Я не совершил ни одного из тех преступлений, которые мне вменяются».
Но сенсации не состоялось. Уже на следующее утро Крестинский отрекся от своих слов: «Прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным. Вчера под минутным чувством ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых, я не в состоянии был сказать правду».
На Вышинского, который вел в качестве государственного обвинителя оба процесса, в те дни страшно было смотреть. А Сталин был совершенно спокоен. Словно бы его нисколько не волновало, как поведут себя подсудимые, имена которых всегда стояли рядом с именем Ленина. И его действительно не волновало. Может ли волновать Зевса, как будут вести себя те, кто оказался на пути его огненной колесницы? Могут ли они противостоять его воле?
После процессов по Москве еще долго ходили самые разные слухи. От естественных: что их пытали. До чудовищно нелепых: что на процессе были не они, а их двойники. Мелкая человеческая мысль билась, как мышь в клетке, в попытках понять, как же могли эти люди, полководцы ленинской гвардии, стратеги революции, рулевые социалистического строительства, как могли они прилюдно, перед всем миром взвалить на себя эти фантасмагорические обвинения?
Зиновьев: «Мой изощренный большевизм превратился в антибольшевизм, и через троцкизм я пришел к фашизму». Каменев: «Я требую для себя расстрела». Бухарин, Рыков, «золотое перо партии» Радек — германские шпионы. Как это понять?
Они и сами пытались это понять. Из тюрьмы Бухарин написал 43 письма Сталину. Все с отметкой: «Весьма секретно, лично, прошу без разрешения И. В. Сталина не читать». Сталин написал: «Вкруговую». И с фельдъегерем разослал письма членам Политбюро.
В одном из них, написанном Бухариным уже после суда, Молотов прочитал:
«Мне не было никакого выхода, кроме как подтвердить обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая идея Генеральной чистки: а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему. Ради бога, не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах».
Здесь Бухарин близко подошел к ответу. А в другом письме — еще ближе, почти вплотную:
«А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан. Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся».
Вот это и был ответ. Всех расстреляли. Зевс принял жертву, не заметив ее. А сердца посвященных обожгла ужасом и восторгом явленная им близость его сверкающей огнедышащей колесницы.
Ужас и восторг. Восторг служения.
После московских процессов Молотов понял, что Сталин не совсем человек. После войны понял: совсем не человек. Бог и дьявол в одном лице.
Да, Зевс.
Ему можно было только служить. И постараться не оказаться на пути его колесницы. Бухарин это почти понял:
«Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! В галлюцинаторном состоянии (у меня были такие периоды) я говорил с вами часами. Ты сидел на койке — рукой подать. К сожалению, это был только мой бред. Я хотел вам сказать, что был бы готов выполнить любое ваше требование без всяких резервных мыслей и без всяких колебаний. Я написал уже, кроме научной книги, большой том стихов. В целом — это апофеоз СССР. Байрон говорил: „Чтобы сделаться поэтом, надо или влюбиться, или жить в бедности“. У меня есть и то и другое. Первые вещи кажутся мне теперь детскими, но я их переделываю, за исключением „Поэмы о Сталине“. Я 7 месяцев не видел ни жены, ни ребенка. Несколько раз просил — безрезультатно. 2 раза на нервной почве лишался зрения и раза 2–3 подвергался припадкам галлюцинаторного бреда. И. В.! Разрешите свидание! Дайте повидать Анюту и мальчика! Мало ли что будет. Так дайте повидать мне своих милых. Ну уж если это никак нельзя, разрешите, чтоб Аннушка хоть свою с ребенком карточку принесла. Пусть вам покажутся чудовищными мои слова, что я вас люблю всей душой! Как хотите, так судите!..»
Да, почти понял. Или даже без почти. Понял. Но поздно. Молотов понял это вовремя.
В полной мере восторг служения он ощутил в Потсдаме и позже — на сессии Совета министров иностранных дел стран-союзниц по антигитлеровской коалиции в Лондоне. Бевин и госсекретарь США Бирнс были ошеломлены твердостью его позиции. Он говорил: «Нет». Никаких уступок. Ни малейших. Иногда молчал. Ни да ни нет. Даже в мелких вопросах. В газетах его сравнивали с Меттернихом. Ореол загадочности. Ощущение огромной силы. Великий дипломат. Сфинкс. Они так ничего и не поняли. Отгадка была очень простая: Молотов лишь озвучивал Сталина, его шифрограммы. Бевин и Бирнс, возможно, возмутились бы, если бы их вынудили повторять лишь то, что скажут Эттли и Трумэн. Они служили людям. А Молотов — Зевсу. Еще тогда, в Лондоне, он понял, что Запад обречен на проигрыш. Несмотря на бомбу. Для Запада разгром Германии, Италии и Японии был целью. Для Сталина — средством. Не конечной станцией, а полустанком. Для Сталина война закончилась уже в конце 43-го, когда ясно стало, что победа — это лишь вопрос времени. Он уже тогда был устремлен вперед.
Куда?
Это и предстояло понять.
В домашний кабинет Молотова заглянула Полина Семеновна, позвала завтракать. Она была уже одета, спешила на работу. Наливая Молотову чай, спросила:
— Ты сегодняшнюю «Правду» читал?
— Еще нет. Что там?
— Постановление о Сталинских премиях.
