— Жаль! Мне так хотелось иметь копию. — Мун повернулся к Ловизе и жестко сказал: — Адрес Баллина! Быстро!
Гуманный принцип правосудия: «Лучше освободить десятерых виновных, чем осудить одного невиновного» — применяется и у нас. К сожалению, лишь по отношению к тем, кто в свое время придерживался совершенно противоположного принципа.
Магнус Мэнкуп
Баллин жил сравнительно близко, и Мун был рад, что дал себя уговорить пойти пешком. Умение почти полностью выключаться между двумя напряженными раундами помогло ему и сейчас. Он довольно прищурился от яркого солнца и рассеянно слушал Енсена.
— Классический двойной мотив. — Енсен любил порассуждать на ходу. — С одной стороны, десять тысяч были нужны, чтобы отделаться от вымогателя, с другой стороны, если бы Баллин не смог заплатить, Мэнкуп узнал бы всю его подноготную. Так или иначе, у него был только один выход — убить!
Зелени было не так уж много, но после мэнкуповской квартиры Муну казалось, что он дышит чистым кислородом. Дело было вовсе не в табачном дыме, Мун даже не замечал его, не в квартирной затхлости. Просто там даже при распахнутых повсюду окнах, при сплошном сквозняке, устроенном грузчиками, все еще сильнее всех других запахов было тяжелое дыхание смерти. А здесь кипела жизнь — люди, автомобили, дома, наполненные суетливым сердцебиением повседневных дел.
Но чем ближе к центру, тем заметнее становилось, что этот августовский день, освежаемый порывами увлажненного Эльбой ветерка, обещает быть жарким. В переносном смысле, а местами в самом прямом. Об этом раньше других примет говорили стенды газетных продавцов.
Один валялся опрокинутый, полицейский подбирал разметавшиеся по пыльной мостовой шуршащие пачки. Чуть подальше они увидели пылающий на обочине костер. Прохожие, кто просто из любопытства, кто с довольной усмешкой, глазели на вылетавшие из пламени обгоревшие, покрытые типографским шрифтом бумажные хлопья. Одна страница целиком взвилась вверх и, мгновенно охваченная огнем, рассыпалась на глазах. Мун успел заметить знакомую фотографию — лицо Мэнкупа за решеткой черной полицейской машины.
Загадка окончательно прояснилась, когда они поравнялись со станцией метро. Здесь все еще было тихо. В скверике уставшие от беготни по магазинам женщины перебирали свои покупки, пенсионеры грелись на солнышке, в детских колясках кричали младенцы, их старался перекричать пожилой мужчина с протезной рукой и двумя железными крестами на суконном френче:
— Покупайте «Ди Вельт»! Единственная правдивая информация! Великий циник покончил с собой! Трусливая смерть Гамбургского оракула! Магнус Мэнкуп увильнул от справедливого возмездия!
Мун и Енсен на минуту задержались. Хлынувшая из метро необычно большая для такого часа толпа преградила им дорогу. Возбужденные молодые люди, перебрасываясь на ходу короткими фразами, быстро пробежали дальше, не обращая внимания на притихшего продавца. Когда почти все уже скрылись за углом, замедливший шаг парень мимоходом полоснул по пачкам газет пламенем зажигалки. И бросился наутек. Газеты вспыхнули разом. Затрещала загоревшаяся фанера. Продавец пронзительно закричал. Ему ответил быстро приближавшийся свисток.
— Вы будете свидетелями! — Продавец, все еще кипя от ярости, обратился к Енсену.
— И не подумаю.
— Проклятые коммунисты! Этот тоже один из них! — Продавец ткнул пальцем в Енсена, обращаясь к подбежавшему полицейскому.
— Криминал-ассистент Енсен! — Енсен небрежно показал свое удостоверение, потом тихо сказал продавцу: — Убирайтесь лучше подобру-поздорову! Не то с вас сегодня сдерут железные кресты вместе со шкурой.
— Не слишком ли это неосмотрительно? — спросил Мун, когда они свернули в тихую боковую улицу.
— Я стараюсь сдерживаться. — Енсен виновато улыбнулся. — Конечно, у нас на службе не все такие, как комиссар Боденштерн, но все же лучше помалкивать. Но иногда прорывает. Дерьмо!
— Мангус Мэнкуп был очень популярен? — спросил Мун. Им пришлось повернуть назад. Переулочками, петляя и путаясь, они пробирались к цели.
— Не сказку, чтобы очень. Пророков боятся, но их не любят. Сейчас, когда он умер, каждый честный немец понимает, что потерял… Да, есть у нас и бездомные, и безработные, и просто нищие, но большинство получает свой, пусть маленький, ломтик «экономического чуда». А по ночам пробуждается тревога за будущее. Когда живого Мэнкупа сажали в тюрьму и обливали помоями, они молчали. Но надругательства над его гробом они не простят. Возможно, они никогда не читали его статей. Но всем им известно его прозвище…
— Гамбургский оракул?
— И второе! «Мятежная совесть немецкого благополучия»! Вот мы и пришли!
Улочка была похожа на декорацию к вагнеровской опере. Седые, неправильной формы камни, седой мох, будто прорастающий из булыжника, выбивающийся из щелей каменных оград. Эта улочка, вероятно, пережила не только страшные бомбардировки второй мировой войны, но и большой гамбургский пожар. На замшелой гранитной балюстраде стоял потрепанный петух и победоносно кукарекал навстречу солнцу. Из открытых окон шел тонкий аромат горшечных левкоев и гиацинтов. Где-то пропели старинные часы, им откликнулся хрипловатый звон потрескавшихся колоколов церквушки, спрятанной за черепичными крышами. Потом все опять застыло в вековой дреме.
— Самое подходящее место для убийцы, — усмехнулся Мун.
Решетчатые чугунные ворота пропустили их во внутренний дворик. Возможно, это был когда-то сад, по которому прогуливался придворный. Каменный фонтанный лев все еще плевался струйками воды. По деревянной решетке, за которой виднелась тенистая галерея, сползали виноградные лозы.
— Господин Баллин дома? — спросил Енсен.
— Нет, со вчерашнего дня еще не приходил. — Моложавая старушка пытливо оглядела гостей, потом, подбодренная интеллигентным видом Енсена, ударилась в откровенность. — Я-то отлично знаю почему. Сегодня надо платить за квартиру, а у него, скажу вам по секрету, денежки лежат в банке, который обанкротился еще при покойном Вильгельме Втором. Литератор! — Она презрительно фыркнула.
Енсен обрадовался. Самый лучший источник информации — квартирная хозяйка, имеющая счеты со своим жильцом.
— Разрешите войти? — Он предъявил служебное удостоверение жестом подающего свою визитную карточку желанного гостя. И, не дав хозяйке долго задерживаться на нем, быстро сказал: — Как у вас уютно! Хотел бы я иметь такой домик.
— Наша семья живет тут уже порядочно. Этак лет сто с лишним. — Она расплылась в улыбке. — Так вы из полиции? Неужели из-за автомобиля?
— Вы угадали, — на всякий случай подтвердил Енсен.
— Я сама слышала, как господин Баллин пытался его продать… Тут одному, живет за церковью. Купил в рассрочку, дал только задаток, машина принадлежит фирме, а он — продавать… В наше время это называли воровством. Ну а теперь, разумеется, по-модному, — спекуляцией. А вы почему такой неразговорчивый? — обратилась она к Муну.
— Господин Мун американец.
— Неужели господин Баллин и в Америке промышлял такими делами! — Она задумалась. — А почему бы нет? Тут один шантажист денежки у него вытягивает, значит есть за что!
— Расскажите нам, пожалуйста, конкретнее.
— Как-то на прошлой неделе убирала у него в ящиках письменного стола, вот и попалось случайно на глаза одно письмишко. Затерялось между другими бумагами. Господин Баллин ведь пишет. Статьи, книги! Все больше про убийство, как кто кого расстреливал. Ничего, описывает со знанием дела.
— Вы обещали рассказать нам поподробнее про письмо шантажиста, — напомнил Енсен.
— Да что там рассказывать? Темное прошлое. Какая-то тайна цветочной вазочки. Это у них, жуликов, очевидно, такой пароль. Ну и требует целое состояние. А господин Баллин был бы рад хоть за квартиру уплатить. Я уж ему советую… «Раз книги вас больше не кормят, пойдите ограбьте кого-нибудь!» Все-таки честнее, чем продавать чужие автомобили.
— Можно осмотреть его комнату?
— Пожалуйста, он занимает целых две. Не простой ведь человек, писатель! Вот рабочий кабинет, а там спальня… Если вы интересуетесь насчет женщин, то ничего полезного не могу сообщить. Господин Баллин охотно привел бы, но я категорически запретила. Сначала поспит с чужой женой, а потом придет муж и обвинит меня в сводничестве. Очень мне это нужно!
Енсен осмотрел пишущую машинку. Такая же, как у Мэнкупа, большая, рассчитанная минимум на пять копий «мерседес». Он взял из лежавшей на письменном столе бумажной стопки чистый лист, отстукал на нем то самое гётевское стихотворение и молча показал Муну.
Как он и ожидал, буквы «е» и «д», в отличие от мэнкуповской машинки, на этой не сцеплялись. Уже по одному этому предсмертное послание могло быть отпечатано на ней. Четкий рисунок, новая лента, жирный, черный цвет — все совпадало, все точь-в-точь как на листке, вставленном в машинке Мэнкупа. Стихотворение, которое, как понадеялся убийца, полностью гарантировало от подозрений, несомненно было написано на этой машинке.
