И вот на исходе часа, после которого жгут становился попросту опасен, удалось наконец сплавить Марусю медикам. Максим без сил упал на лавку в пустом врачебном кабинете, привалился спиной к восхитительно теплой голландской печке. Он промерз вусмерть, каждая мышца адски болела. И вот Наденька о нем вспомнила. Это оказался самый вкусный чай в его жизни.
— Операция до сих пор идет, — сказала Надя. — Я через четверть часа еще раз схожу, осведомлюсь.
— Ты ангел, а не девушка, — Максим понял, что весь вымазан грязью и кровью, но Надя все равно смотрит на него с восхищением, и вдруг решился: — Ты когда-нибудь бываешь свободна вечерами? Могу я тебя пригласить… хотя бы в «Пур-Наволок»? Прости, ничего лучше в голову не приходит.
— Да, разумеется, — медленно ответила Надя. — В четверг, например… у меня вообще свободны четверги.
— Прекрасно!
— Но, Максим, есть кое-что, что тебе лучше бы знать… Я не совсем то, что ты, верно, воображаешь…
— Надя, радость моя, не говори только, что состоишь в политической партии или шпионишь на кого-нибудь! Этого я не вынесу.
— Божечки, нет, конечно! Не то…
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
Ясно-понятно, мало ли какая ерунда в головах у людей в этом возрасте… Хотя это в двадцать первом веке Надю считали бы почти подростком, а здесь она работает вовсю, спасает жизни.
— Хорошо, мы пойдем в четверг в «Пур-Наволок», и ты все, все расскажешь. Сейчас, прости, не в состоянии слушать… Можешь принести мне одежду? Любую, лишь бы чистую. Не хочется идти через город вымазанным в кровище. Про нас и так говорят, будто мы — кровавый режим… К чему лишний раз подпитывать сплетни.
Надя кивнула, ушла и вернулась четверть часа спустя с грудой каких-то темных тряпок.
— Операция закончилась! Идем, отведу тебя к Марусе, посмотришь на нее!
Смотреть на Марусю не особо хотелось — насмотрелся уже, сколько можно; но нехорошо, если Надя сочтет его человеком черствым. Пришлось, кряхтя и потирая поясницу, как столетний дед, тащиться за ней. В палату она не вошла, лишь открыла дверь для Максима.
Маруся выглядела маленькой и изжелта-бледной среди накрахмаленных простыней. Мефодиев сидел на краю постели, его пальцы — на ее шее, лицо сосредоточенное, в другой руке жилетные часы. Максим подумал, что в его время в палате было бы множество мониторов с тревожно бегущими кривыми, а здесь одному доктору, считающему пульс, приходится отдуваться за всё про всё.
— Ранение сложное, кость повреждена, большая кровопотеря, — тихо сказал Мефодиев, не отрывая взгляда от лица Маруси. — Но она выкарабкается. В ней очень много силы. И мы пусть в последние минуты, но успели. Она выкарабкается. А что, собственно, произошло? Кто стрелял в нее?
— Не знаю, кто стрелял, он убежал сразу, — выдал Максим наспех придуманную для полиции версию. — Должно быть, большевики мстили ей за сотрудничество с правительством…
Маруся открыла глаза, заметалась, обвела палату взглядом, ни на чем конкретно не фокусируясь. Лицо Мефодиева перекосилось, губы задрожали. Странно, этот солидный немолодой мужчина выглядел сейчас так, будто боялся потерять то, что было для него дороже собственной жизни.
— Не надо, не уходи, — тихо, но довольно отчетливо сказала Маруся. — Не уходи, не оставляй меня…
— Она еще под морфием, — поспешно пояснил Мефодиев. — Бредит.
Максиму показалось, или Маруся задержала на нем взгляд, пока говорила? Это все вышло чудовищно неловко. Он вспомнил, что вообще-то смерть этой женщины решила бы некоторые его проблемы… только и надо было, что подождать. Но теперь-то что…
— Я пожалуй, пойду. Мне, знаете ли, пора.
— С Богом, Максим Сергеевич. И спасибо вам, — Мефодиев даже не посмотрел на него, снова приложил пальцы к шее Маруси.
Глава 20
В этом смысл гражданской войны
Ноябрь 1918 года
— Пошто смурной такой, Максимко?
Миха Бечин, по обыкновению, излучал энергию и дружелюбие.
— Да так, ничего… устал просто.
Который день уже Максим доказывал правительству необходимость подробно инструктировать уездных комиссаров насчет урегулирования вопросов задолженностей на местах, предлагал даже проводить для них то, что про себя называл «тренингом», хотя вслух говорил что-то вроде «обучающие курсы». Хватит засорять русский язык, довольно уже того, что словечко «мотивация» расползлось по Архангельску. Первое время Максиму казалось, что он бьется головой об стенку; однако Мефодиев выслушал его соображения очень внимательно, и дело сдвинулось с мертвой точки. Кажется, новое правительство действительно оказалось эффективнее ВУСО. И работа над законом о регулировании задолженностей тоже началась: ни в коей мере не отменяя долговых обязательств, процедура должна была сделать их погашение посильным, чтобы не толкать обреченных на вечную нищету бедняков в объятия большевизма.
— Ну пойдем, что ли, пропустим по стаканчику на сон грядущий, — предложил Миха. — Я такое место в порту знаю!
Максим пожал плечами. Почему бы и нет? Всего-то по стаканчику…
Они вышли из дома правительства и направились по Троицкому проспекту в сторону набережной. Лед на Двине уже начать вставать, мосты снесло, Соломбала и Маймакса оказались отрезаны от города на месяц, если не дольше. Кабачки и притоны, которые здесь сходили за злачную портовую жизнь, располагались в основном там. Но несколько заведений поприличнее находились на этом берегу. В одно из них Бечин его и привел. Максим прежде не бывал в таких местах и с любопытством оглядывал прокуренное закопченное помещение. За длинными столами сидели вперемешку иностранные и русские моряки. Пели они, если этот ор можно назвать пением, «What will we do with a drunken sailor». Русские матросы довольно бодро подпевали, многие знали не только припев.
Взяли по кружке горького ячменного пива. К нему подали густую сладкую наливку в маленьких рюмках. Закусок здесь не водилось.
— Ну чего, Миха, как тебе новое правительство? — Максим пытался переорать интернациональный хор. — Лучше работает, чем ВУСО? Быстрее?
— Быстрее-то оно, конечно, быстрее, — Миха залпом хлопнул брусничную настойку и махнул рукой, призывая полового повторить. — Дык только не слишком ли быстро… Мы глазом моргнуть не успели, а уже постановление пришло: профсоюзы, мол, не собирать без полицейского, того-этого, надзора…
— Ну это… чтобы чего не вышло… для вашей же безопасности.
— Для нашего же блага, ага?
Мимо них прошли, старательно огибая столы, два пьяных вдребезги моряка — русский и англичанин. Последний изливал душу на родном языке. Максим разобрал только повторяющееся «I say» — «ну говорю же».
— Эт' верно все, Асей, — поддержал его русский, хотя едва ли понял хоть слово. — Житье наше хуже чем у собак… Ну да не вешай нос, Асейка. Ежели будем живы, то, глядишь, еще и не помрем…
Хор перешел на «Wellerman» — песню новозеландских китобоев. Этот текст русские моряки знали уже хуже, но многие все равно пытались подпевать.
— Ну слушай, Земельный кодекс приняли же зато? Никакой частной собственности на землю, все как твои ребята хотели.
Миха вскинул брови и что-то пробурчал себе под нос.
— Что ты говоришь? — переспросил Максим.
— А пойдем-ка ко мне, тут близехонько, — Миха решительно допил пиво. — Поговорим спокойно, в самом деле. Там еще бабка одна по соседству самогонку варит…
После пива с настойкой это стало выглядеть хорошей идеей.
— А семейство твое не побеспокоим? — спросил Максим.
— Да я сеструхой живу, она у меня к гостям привыкшая…
До Михи и правда оказалось недалеко. По пути зашли к бабке и взяли бутыль мутного самогона — небольшую, меньше полулитра, больше-то им не нужно. Расплатились новыми только что отпечатанными северными рублями — в народе их уже успели прозвать «чайковками», все-таки любили люди незлобивого старика Николая Васильевича. Бабка подивилась обменному курсу, но особо торговаться не стала — видать, доверяла Михе Бечину.
