И величественно направился в сторону выхода.
— Вот, — горестно вздохнул ему вслед Сашка, — всегда так. Бояре дерутся, а у холопов чубы трещат… Теперь еще и козлом назвали ни за что, ни про что… Разве ж это жизнь…
Даже со спины было заметно, что информационный босс довольно ухмыляется. Ну, а как же еще…
Хоть кого-то уел…
В дверях Рафик столкнулся с подтянутым, благоухающим дорогим одеколоном Шацких.
— Добрый день, Рафик Степанович. — Ваня был как всегда безукоризненно корректен. — Как здоровье?
— Да нормально. Пошел на… Вот, — пробурчало в ответ начальство и неторопливо удалилось по коридору.
Глеба уже просто корежило от смеха.
Знать бы ему, бедолаге, что будет дальше, силы бы экономил, конечно. Но в будущее, даже в самое ближайшее, как известно, заглянуть удается только избранным.
Глеб Ларин, военный обозреватель центрального телевидения, к таким, к сожалению, явно не относился.
После того, как начальство скрылось, Шацких буквально преобразился. Причем не в лучшую сторону.
Куда только делись вальяжность и аристократический лоск: к сейфу рванул обычный уличный алкаш с лихорадочно горящими сухими глазами. Руки его при этом заметно подрагивали.
Через пару минут ключ попал-таки в скважину, в сейфе щелкнуло, и из-за дверцы раздался полурев-полустон смертельно раненого зверя:
— Ларин, сука! Убью!!!
Глеб, с трудом удерживаясь от гогота, сумел-таки сделать абсолютно невинное лицо:
— Вань, ты что, офигел?
— Я… Я!!! Я тебе дам, офигел!!! Здесь коньяк был!!! Вчера!!!
— Коньяк? Где? — Художник, с лицом не менее невинным, чем у начальника, деловито оттер похмельного обозревателя отдела культуры от сейфа и деликатно заглянул внутрь металлического ящика. — Брось, Вань… Нет здесь никакого коньяка… Белка у тебя, похоже…
Шацких обреченно добрел до кресла и обессилено рухнул в него мягким ворохом тряпья.
— Блин… Ведь точно был… Сам ставил… Знал, дома не выдержу — допью…
— Точно помнишь? — Художник был сама предупредительность.
— Да точно, точно… Хотя… мы вчера с Нонго здесь сидели… всякое могло случиться…
— С Нонго? Да, с Нонго — всякое… Помню, как он в прошлый раз к тебе приезжал… Даже я — еле отполз… Слушай, Вань, а ты ему позвони!
— А зачем? Если выжрал, один хрен не признается…
— Как это зачем? — Сашкины глаза вполне натурально округлились. — Он у нас кто по профессии? Колдун?
— Ну, колдун… И что?
— Как что? У него совесть есть? Особливо, ежели коньячок… того… умыкнул… Вот ты ему и позвони, пусть похмелье снимет. Он же может, сам говорил…
— А что… — Глаза у Шацких слегка просветлели. Он, вообще-то, был умным человеком, Ваня Шацких, но у него было два конкретных недостатка: алкоголь и немотивированная вера во все сверхъестественное. — А что… Это и правда, идея…
И начал набирать трясущимися руками номер на аппарате, услужливо пододвинутом успешно опохмелившимся Художником.
— Привет, Юр, это Ваня Шацких. Это ты вчера коньяк выпил?
Глеб, нервно вздрагивая от прорывающегося смеха, включил громкую связь на параллельном телефонном аппарате — прямой городской номер был у них с Шацких общий.
Редакция поскупердяйничала.
В телефоне щелкнуло.
— Привет, Вань… Какой, к матери, коньяк… Мы ж вчера вроде водку с тобой пили…
— А-а, ну, неважно… Слушай, Юр, сними похмелье, а?
На другом конце провода образовалась минута молчания.
— Чего? Слушай, не слышу ничего… башка трещит, а тут ты еще… Какое похмелье?
— Какое-какое. Натуральное! Ты ж колдун! Сними, а?
В трубке неразборчиво замычали, потом оттуда раздалось хриплое дыхание.
— Слышь, Вань… Ты что, совсем дурак, да? Иди, пивка попей, идиот, твою…
И — короткие гудки. Трубку повесил, значит.
На Шацких было больно смотреть.
Похоже, он утратил веру в человечество.
Глеб с Художником давились от смеха.
Глеб даже с кресла сполз и сидел на полу, уронив голову на столешницу.
— Ну, колдун… — Сашку просто корежило, слова выдавливались по одному, с явным запозданием.
Потом, кое-как отсмеявшись, оператор посмотрел на часы:
— Кстати, насчет пивка-то он прав. Двенадцать уже, буфет открылся. Пойдем, мужики. Заодно и перекусим чего-нить горяченького…
В буфете Шацких через некоторое время начал приходить в себя.
Через пятнадцать минут — просветлел, через полчаса, после обязательных ста грамм — повеселел, через сорок — все понял и смертельно обиделся, а к концу застолья еще раз все понял, простил и ржал над хохмой вместе со всеми.
Хороший он все-таки парень, Ваня Шацких.
Не случайно с Глебом в одном кабинете ужился.
Другие-то все сбегали, рано или поздно…
…После буфета, отправив пришедшего в рабочую кондицию Художника в монтажную, Глеб пошел к Ленке.
Если женщина просит… а тем более, зовет… а тем более, такая…
Надо быть идиотом, чтобы не пойти.
Полным идиотом.
Такое не лечится…
На двери скворцовского кабинета висела пластиковая табличка, на которой красным фломастером аккуратным девичьим почерком было написано: «Если ты не по делу и тебя не звали, лучше сразу иди на хер. Если по делу или тебя звали — сначала постучись».
И три восклицательных знака.
Глеб хмыкнул и вошел, предварительно постучавшись. Сам терпеть не мог, когда без стука вваливались.
Ленка что-то писала за конторкой, встав острыми коленками на мягкую кожаную табуретку.
Сначала, когда она только пришла на ящик, собственного стола ей было не положено, вот и приспособила старую мебель со склада.
А потом привыкла.
Сейчас вот, вроде, все при ней — и звезда непридуманная, и отдельный кабинет, а пишет все равно за конторкой.
Странная штука жизнь.
Загадочная.
Глеб со вздохом взглянул на затянутую в тесную кожаную юбчонку одну из самых красивых попок отечественного Ти-Ви и взъерошил Ленке неподражаемую каштановую гривку.
Она в ответ рассеянно чмокнула его в щеку, кивнула в сторону гостевого кресла. Потом задумчиво почесала пальцем очаровательный вздернутый носик, в который была влюблена, наверное, половина половозрелого мужского населения России.
— К чему нос чешется? Опять, что ли, с Рафиком скандалить? — потом, помолчав с минуту: — Под юбкой, кстати, ничего нет. Можешь проверить…
Глеб тихо рассмеялся.
— Ленка, ты же знаешь. У нас с тобой может быть или все очень серьезно, или никак. Зачем душу травить…
Скворцова оторвалась от текста и уселась на свою любимую табуретку: подсунув одну ногу под себя, тряхнула гривкой, наклонила голову к плечу.
— А потому и травлю, что понимаю. Ты когда меня замуж позовешь, скотина? Уже пять лет, как по тебе сохну, кому сказать — не поверят…
Глеб чиркнул зажигалкой, прикурил, разгоняя рукой едкий фиолетовый дым.
— И правильно сделают, что не поверят. Скажи, ты ради меня свою работу бросить способна?
Ленка посмотрела на него чуть обиженно, пожевала пухлую нижнюю губку.
Потом рассмеялась.
— А ведь ты прав. Не способна. Ну хоть в любовницы возьми, что ли…
Глеб неторопливо встал, подошел к звезде, прижал каштановую головку к груди.
— А вот в любовницы — ни за что… Ты же умная девочка, Скворцова, сама понимаешь, что стоит нам с тобой один раз переспать, и всё. Кранты. Не отлипнем друг от друга. Никогда. А два медведя в одной берлоге не уживаются, любовь моя… Перегрыземся. Так что лучше не надо… У меня не так много друзей, чтобы их терять. Может, когда-нибудь попозже…
Ленка оторвала голову от его груди. В глазах плескались слезы.
— Когда… попозже?.. Ты ведь меня любишь, Ларин, я же знаю…
— Люблю.
— А зачем мучаешь?
Глеб неожиданно зашипел, отшвырнул обжегшую пальцы, до фильтра прогоревшую сигарету, потом поднял окурок, бросил в пепельницу, уселся в кресло и прикурил новую.
— Потому и мучаю, что люблю. Сейчас — нельзя. Не знаю, почему нельзя, но если мы с тобой будем вместе, это будет неправильно. Может быть, попозже. Когда мы повзрослеем и помудреем. Может быть. Так что, Ленк, хорош сопливиться — давай лучше о делах поговорим. То, что рано или поздно ты за меня замуж выйдешь, — это, извини, и ежу понятно. Но не сейчас. Это тоже понятно.
Ленка всхлипнула.
— Ежу-то оно, может, и понятно… А мне — нет… Если тебя прихлопнут до этого, в какой-нибудь «точке» очередной, мне что, под Рафика ложиться? Или в петлю лезть, такой молодой и красивой?
Глеб расхохотался.
— Любишь — дождешься… А если серьезно, то с «точками» я, наверное, завяжу. Рафик ведущим, вон, предлагает. На дневной выпуск.
— Ого, это здорово, — Ленка посмотрела на него как-то совсем по-другому. Профессионально. Оценивающе.
