Лиз испугалась. Этот толстый, прыщавый шпик, видимо, твердо решил сделать из нее обвиняемую. Раньше Лиз смеялась над разными баснями о невинно пострадавших, но сегодня, пока инспектор ухмылялся неторопливо и благодушно, она почувствовала, что под ее ногами раскрылась бездна. Шпик считал ее способной на любую мерзость. Он так и говорил ей то ласковым, то угрожающим тоном, и его толстые, обвислые щеки принимали то детски розовый, то лиловато-апоплексический оттенок. Когда Лиз глядела в жесткие, зеленоватые глаза под тяжелым лбом, она казалась себе мышью, попавшей в лапы старого матерого кота. Уже было поздно. Лиз хотела вспомнить, что говорил ей Дювернуа, чего она не слышала, чему не поверила. Надо было верить в другую, лучшую жизнь. Но шпик не давал ей времени подумать. Он опять стал толстым добряком, покладистым лакомкой.
— Давайте говорить серьезно, мадемуазель. Вы прекрасно знаете, почему убит Лавердон.
У этого инспектора была такая манера. Он перескакивал с одного вопроса на другой, от Максима к Дан… черт, опять она называет его по имени… к Лавердону! Злясь на себя, она крикнула:
— Я же говорю вам, он напал на моего брата!
— И ваш брат убил его один на один?
— В конце концов…
— Разумеется, сейчас вы заявите, что ничего не понимаете!..
Так и есть, он опять рассвирепел.
— Так вот, Лиз Рувэйр, я расскажу все вместо вас. Когда Максим С*** был убит, Лавердон был вашим любовником, и вы принимали участие в убийстве. Лавердон знал о вас слишком много, он знал, что вы спутались с коммунистами. И вы решили избавиться от него при помощи одного из ваших новых друзей. К сожалению, дело не выгорело и ваш Дювернуа сам попал в тюрьму. Лавердон держал вас в руках, и вы потеряли хладнокровие. Вы решили, что прибегнуть к помощи брата будет умнее всего. Вы отправились в госпиталь и должным образом подготовили его. Затем вы убедили его самовольно отлучиться из госпиталя и встретиться с Лавердоном в этом кабаке. Там вы напоили его… Но теперь вы засыпались, дорогая. Будучи тяжело раненным, Франсис Рувэйр физически не мог в одиночку убить Лавердона…
Лиз подпрыгнула вне себя от ярости. Этот негодяй, этот мерзкий толстяк собирается пришить ей участие в убийстве! Она хотела надавать ему пощечин, расцарапать ему рожу. Он ловко схватил ее за кисти. Он улыбался, и лиловые полосы — следы гнева — были ясно видны на его прыщеватых щеках.
— Тихонько, девочка, тихонько. Будь ты посмелее, ты бы сама отвечала за свои поступки, а не валила бы их на несчастного братишку…
Он рассматривал ее в упор, и глаза его загорались.
— Попрошу вас, мадемуазель Рувэйр, не выезжать из Парижа. Вы можете нам понадобиться в любую минуту.
Лиз наконец обрела дар речи:
— Но это же чепуха! Идиотство!
Она очутилась в коридоре, так ничего и не поняв. Ей было стыдно за свое поведение, и она дрожала при мысли о суде, перед которым она предстанет вместе с Франсисом. Она разразилась долгими, безудержными рыданиями. Она боялась, смертельно боялась, что прошлое никогда не отпустит ее.
* * *
Главный инспектор Рагесс возобновил допрос маленькой Рувэйр просто так, чтобы рассеяться. Надо было сгладить неприятное впечатление, оставшееся от телефонного разговора с Ревельоном. Постепенно Рагесс вошел во вкус, а теперь испытывал высокое интеллектуальное наслаждение, вспоминая о блестящих дедуктивных умозаключениях, изобличавших участие Лиз Рувэйр в этой истории. Блестящая мысль! Она пришла ему в голову неожиданно, как озарение свыше, и сразу все встало на свои места. Теперь патрон может возвращаться. Если он решит дать делу ход, у него будет красивая обвиняемая, порочная экзистенциалистка и коммунистка. Этакая королева Марго из Сен-Жермен-де-Пре. Если дело решат замять, получится еще лучше. Если же кто-нибудь начнет вопить по поводу слишком поспешного прекращения дела, то всегда можно снова вытащить Лиз Рувэйр… Все газеты будут писать о разложении молодежи, о ее беспринципности и развращенности, а Лавердон останется в стороне.
Эта барышня рассердила его своими гордыми позами. Впрочем, он понимал теперь, отчего Лавердон был к ней неравнодушен. Почему же все-таки он погиб? Только потому, что его выпустили из тюрьмы слишком рано. Но ведь такие типы нужны, так в чем же дело? Всегда так получается. Для проведения определенной политики не хватает подходящих исполнителей. А когда вы их достаете, они начинают мешать политике. Они нарушают закон соблюдения тайны… Рагесс подумал о том, сколько ему придется хлопотать, чтобы организовать Лавердону приличные похороны. Просто удивительно, сколько возни с этими отставными убийцами, которые сделали свое дело и больше не нужны…
Зазвонил телефон. Говорил Лэнгар, и Рагесс поспешил опередить его.
— Вы слышали, что случилось с Лавердоном?
В трубке задребезжало; видно, Лэнгар орал, как зарезанный. Рагесс разобрал только: «… как объясняет свое преступление убийца?»
— Его еще не допрашивали.
— Он из ваших парней, не так ли?
— Да нет же, — проворчал Рагесс. Лэнгар говорил то же, что и Ревельон. Решительно, в это утро полиции приписывали слишком многое.
— Так арестуйте убийцу немедленно!
— Но это была обыкновенная драка с непреднамеренным убийством.
— А где этот репатриированный?
— Послушайте, Лэнгар, в день падения Дьен-Бьен-Фу…
— Ах, вот чего вы испугались! Если хотите знать, под Дьен-Бьен-Фу они сдались, как последние трусы!
Рагесса так и подмывало ответить: «Под Сталинградом тоже», — но Лэнгара надо было успокоить любой ценой. Он ограничился ни к чему не обязывающим замечанием:
— Мы должны считаться с общественным мнением.
— Ваше общественное мнение — это публичная девка! — заорал окончательно рассвирепевший Лэнгар. — Убийство Лавердона — событие международного значения! Его начальники вряд ли одобрят вашу пассивность, она слишком похожа на соучастие!..
Лэнгар повесил трубку. Вспотевший Рагесс облегченно вздохнул, услыхав в коридоре тяжелые шаги патрона.
— Знаете, Рагесс, — устало сказал патрон, усаживаясь за свой стол, — правительство полетит ко всем чертям при первых же дебатах по индокитайскому вопросу…
Во второй половине дня Лэнгар проходил мимо газетного киоска как раз в тот момент, когда с машины сгружали свежеотпечатанный тираж вечерних газет. Лэнгар взял одну газету из груды и начал искать какое-нибудь упоминание о смерти Лавердона. Ничего не найдя, он бросил газету и раздраженно попросил другую. Он внимательно просмотрел все страницы и нашел наконец крохотную заметку под заголовком:
ДАНИЕЛЬ ЛАВЕРДОН РАСШИБСЯ НАСМЕРТЬ ПРИ ПАДЕНИИ.
«Сегодня ночью, в 0 ч. 15 мин., мсье Даниель Лавердон собирался идти домой после веселого вечера, проведенного в одном из ресторанов Левого берега, где он обычно обедал. На лестнице ресторана он внезапно упал и при падении получил тяжелые ушибы. Пострадавший потерял сознание и скончался по дороге в больницу. Вскрытие показало, что смерть наступила от перелома шейных позвонков. По-видимому, Даниель Лавердон много выпил и оступился на лестнице. Падая, он ухватился за тяжелое железное украшение на перилах, сорвал его и, упав на него, нанес себе смертельное ранение. Напоминаем нашим читателям, что Даниель Лавердон был недавно привлечен к ответственности по делу об убийстве Жозефа Картье, но вскоре был полностью оправдан. Проведенное уголовной полицией следствие установило смерть от несчастного случая».
Лэнгар перевернул лист и пробежал жирные заголовки: ДЬЕН-БЬЕН-ФУ. ЗАПРЕЩЕНИЕ СПЕКТАКЛЕЙ СОВЕТСКОГО БАЛЕТА В ЗНАК ТРАУРА. Он не рассчитался с Рагессом, но он от него не уйдет. Сегодня же он передаст кое-какие документы о прошлом Рагесса в один ежемесячник, специально занимающийся шантажом. Это научит Рагесса дисциплине. И тут же, перед ошеломленной продавщицей, Лэнгар стал напевать «Песню отъезда». Он хотел поскорее забыть, что его оскорбили, и помогал себе тем, что начал мечтать о карательном отряде, которым будет командовать в свое время. Перед дулами они, как водится, будут петь «Марсельезу»:
…и за нее француз согласен умереть!..
Лэнгар с удовлетворением повторил: «…согласен умереть!..» А дурачина Лавердон не дожил до такой роскошной войны…
Валлори — Париж. Весна 1954 года.
Коричневое пятно, пахнущее кровью и дымом, расплылось по Европе, захлестнуло Бельгию, Голландию, Эльзас и Лотарингию…
Старый маршал Петэн встал на подагрические колени. Он признал нового хозяина, грубого, беспощадного, бесноватого и уцелел.
11-го ноября 1940 года в оскверненном гитлеровцами Париже в грандиозной антигерманской демонстрации прошла парижская молодежь.
