Я хотел, чтобы мне повезло, — и мне почти повезло. До своего «жигуленка» я добежал почти без приключений. Всего три шага решили исход забега не в мою пользу. Безумная бабка с детской коляской вывернула мне навстречу за три каких-то глупых шага до заветной «жигулевской» дверцы. Мне предстояло либо оттолкнуть упрямую бабку и двигаться дальше по прямой. Либо — сбавить скорость почти до нуля и интеллигентно обогнуть ее по кривой траектории. С одной стороны, ничего страшного и с коляской, и со старушенцией после соударения со мною не случилось бы: я ведь не автомобиль. В худшем случае — психологический шок и легкий испуг. И в лучшем случае — то же самое. Однако в юности я, очевидно, насмотрелся рекламных роликов ГАИ, а также шедевра кино «Броненосец Потемкин». Мое воспаленное воображение представило мне все последствия выезда одинокой коляски с младенцем на проезжую часть (до которой, между прочим, коляске предстояло бы проехать метров пятнадцать — вещь, возможная только в шедеврах кино. Наподобие ленты «Угроза», которую я не видел). Так или иначе, благородный порыв оказался сильнее доводов рассудка. И я побежал кружным путем.
Через пару секунд за моей спиной раздались громкие охи и звон. Я потерял секунду на то, чтобы оглянуться, и сразу все понял. Мои преследователи оказались куда меньшими гуманистами, чем ваш покорный слуга, и на ходу все-таки снесли старушенцию с пути. Бабуля отлетела в одну сторону, коляска — в другую. Бабуле, надо заметить, повезло — после соударения она, тем не менее, смогла удержаться на ногах. Коляске повезло несравненно меньше: она опрокинулась. Громкий звон, сопровождавший крушение, мог быть бы издан младенцем в одном-единственном случае. Если бы тот был стеклянненьким с головы до попки, такой вот природной аномалией.
Однако старушкин младенец отнюдь не был стеклянненьким. Потому что его вообще не было. Коляска под завязку наполнена была бутылками.
Бабуля вовсе не выгуливала ребеночка на лоне природы. Она просто пополняла свою коллекцию пустой стеклянной тары. Дзынь! Дрринь! Бллямс! — и нет больше коллекции. Начинай, бабка, заново.
— Падлы гнилые! Жопы с ручками! Ездюки гребаные! — запричитала бабуля, имея в виду моих преследователей. — Чтобы у вас руки-ноги отсохли! Чтобы у вас бошки поотрывало! Чтобы зенки ваши поганые повылезли!..
Я, со своей стороны, отнюдь не возражал бы, чтобы старушкины проклятья исполнились немедленно. Тогда бы у меня наверняка вновь появился шанс благополучно удрать.
Увы, вопль бабки для высших сил был сочтен неавторитетным, и пожелания пропали даром. Как и я сам. Мордовороты подхватили меня у самой дверцы моего боевого «жигуля» и, молча и целеустремленно выкручивая мне руки, потащили к своему собственному авто, который был припаркован в пяти метрах от моего. Мордоворот Рыжий и громила Белый. Два веселых гуся. Прощай, бабка. Не поминай лихом — как сказал сегодня утром бедняга Потанчик вечному капитану Пеньку.
Руки мне за спиной обмотали чем-то наподобие ремня безопасности. Полагаю, в качестве временной меры. Ибо, при наличии свободного времени, я почти наверняка выпутался бы из этих крепких, но негибких пут. Думаю, понимали это и оба мордоворота. Из чего я сделал печальный вывод, что много времени у меня не будет. Однако раз не убили сразу, тут же, в первом попавшемся безлюдном переулочке, — стало быть, чего-то еще хотят. «Добрые люди» — они ведь добрые. Сразу к стенке не ставят. Стало быть, на ближайшее будущее главная моя задача проста: вести себя так, чтобы отпущенного мне маленького времени стало хоть немного побольше. А там посмотрим.
Белый клоун, сидя за рулем, помалкивал. Зато уж Рыжий, поместившийся теперь рядом со мною на заднем сиденье, работал за двоих. Сперва он влепил мне пару раз по физиономии. Удары получились так себе, слабенькими, вполсилы, ибо этот ублюдок в конфетти врезал мне левой рукой. И не потому, что был левша. А потому, что в правой держал пистолет.
— Слушай сюда, — проговорил мордоворот после второго и покамест последнего удара.
— Слушаю, — с готовностью откликнулся я и немедленно заработал по физиономии еще разок. Оказывается, я должен был не поддакивать, но именно слушать. «Так точно. Есть. Яволь». Последние слова я, разумеется, сказал про себя. И молча изобразил на побитом лице внимание. Мое послушание понравилось Рыжему.
— Умный мальчик, — похвалил он. — Это хорошо. А теперь скажи нам, где прячется старик, — и мы тебя, может быть, отпустим.
— Какой старик?
Вместо ответа — новая оплеуха. Сцена в машине чем-то напоминала мне мой же собственный разговор с Петрушей Селиверстовым. Вся разница, что я не лупил его в наказание за неудачный ответ.
— Итак, — повторил Рыжий, — спрашиваю вторично. Где старик?
Как известно, честность есть лучшая политика. Может быть, рискнуть ответить честно?
— Не знаю, — проговорил я. Что было, между прочим, чистейшей правдой. Я ведь действительно не знал.
Сразу две оплеухи. Третья, подозреваю, будет рукояткой пистолета.
— Врешь, — не поверил мне рыжий мордоворот. — Ты обязан был уже узнать. Последний раз предупреждаю по-доброму…
Ничего себе «по-доброму»! — мысленно возмутился я. Что же, интересно, тогда «недоброе»? Пуля между глаз? Впрочем, я — человек покладистый. Рыжему была предложена чистая правда, которой он пренебрег. Значит, получит порцию вранья.
— Ладно, знаю, — сказал я со вздохом.
— Адрес! — немедленно потребовал мордоворот. Надо же, какой настырный! Не терпится ему.
— Я знаю только посредника… Там такая конспирация… — пробормотал я. «Посредник» — это убедительно. Если бы я сейчас же, обливаясь горючими слезами, выдумал им адрес Лебедева, это было бы слишком просто. И неправдоподобно.
— Адрес посредника? — стал дожимать меня обрадованный Рыжий. Ему казалось, что дело пошло. Плохо ты знаешь, дорогой, Макса Лаптева.
— Улица Большая Черкизовская, — сказал я после десятка секунд видимых колебаний. Ровно столько должен колебаться честный человек, которому под дулом пистолета предлагают заложить своего ближнего. — Номер дома не помню, но могу показать…
— Поехали! — скомандовал рыжий мордоворот мордовороту белому. Не знаю уж, о чем думал Рыжий те тридцать пять минут, которые мы потратили, чтобы добраться до Б. Черкизовской. Зато могу точно сказать, о чем думал в эти минуты я сам. Полагаете, о смысле жизни? Черта с два!
Я думал о старом завистнике господине Бредихине, гадая лишь об одном: заряжает ли он свою двустволку или нет?
9 ноября 1982 года Москва
Ни с того ни с сего Константин Устинович вспомнил стишок:
«А из нашего окна —
Площадь Красная видна».
Он не мог вспомнить ни автора, ни название стихотворения, и уж тем более он не был в состоянии припомнить, как стишок звучал дальше. Это его сначала раздражало, потом бесило и, наконец, совсем выбило из колеи — так что он потерял нить разговора, перестал прислушиваться и только, как заведенный, повторял про себя: «А из нашего окна… А из нашего окна… А из нашего… Что же там дальше, черт побери?!» Отчаявшись, он бросил взгляд на окно, словно где-то там могла скрываться подсказка. Однако из этого кабинета не то что площадь — даже узенькую полоску ноябрьского неба невозможно было увидеть в принципе. Окно было наглухо занавешено официальными кремовыми шторами и запечатано двойными рамами с тонированным бронебойным стеклом. Федорчук клялся и божился, что стекла выдержат чуть ли не прямое попадание управляемой ракеты, но, конечно, врал: знал, что на стариков никакой дурак не позарится, а специально в целях технического контроля никто уже не станет проверять оконную броню на прочность, тем более таким идиотским образом. Константин Устинович не любил Федорчука (груб, суетлив, неугомонен) и втайне надеялся, что рано или поздно живчика уберут из Комитета. Как — неважно и куда — тем более неважно, хоть в МВД. Иногда Константину Устиновичу даже мечталось, что однажды какой-нибудь пацан из роты кремлевской охраны, выпив лишнего, засадит каменюгой в окошко с кремовыми шторами. Константин Устинович почти не сомневался, что федорчуковская броня окажется обычным советским барахлом и что десятки, а может быть, сотни красивых осколков запутаются в шторах, а может быть, каменюга снесет к чертям собачьим и шторы, и он, член Политбюро Константин Устинович Черненко, увидит в образовавшемся проеме голубовато-серую полоску неба и, если повезет, даже кусочек Красной площади, хотя, впрочем, он сам не имеет понятия, выходит ли это окошко на Красную площадь. И вообще — выходит ли туда хоть одно окошко в этом проклятом здании с кремовыми шторами. «Но у кого-то ведь выходит! — с внезапным отчаянием подумал Черненко. — Кто-то ведь написал этот поганый стишок! И эта сволочь может в любой момент подойти к окну и смотреть, смотреть сколько душе угодно. Даже форточку, наверное, может открыть, гадина!..»
