В 10 часов 23 минуты мы приземлились на окраине Восточного Берлина, на мокром военном аэродроме – в Берлине было плюс три по Цельсию. У трапа самолета нас встречал румянощекий полковник – улыбчатый пятидесятилетний крепыш с окающим вятским говорком.
– Полковник Трутков Борис Игнатьевич, – представился он. – Целиком в вашем распоряжении, а вы на моем попечении. Как там, в Москве? Холод собачий?
– Познакомьтесь, – сказал я ему. – Это товарищ Мингадзе Гиви Ривазович. Его нужно переодеть в приличный костюм…
– Переоденем, переоденем! И в баньку сводим, а как же! У нас тут прекрасная солдатская баня, с березовыми вениками, по всем правилам. Никогда не думал, что в Германии березы растут, а оказывается – пожалуйста, прямо как у нас на Вятке…
Действительно, вокруг военного аэродрома был березовый лес, в этом лесу стоял военный городок с двухэтажными кирпичными солдатскими казармами – совсем как в Жуковском, из которого мы вылетели два с половиной часа назад. Говорливый полковник усадил нас в зеленую армейскую «Волгу» и повез завтракать в офицерскую столовую.
– Сначала пожрать нужно! Пожрать – это первое дело для мужика! У нас сегодня в столовой девки блины напекли – прямо как на масленицу, пальчики оближете…
Он болтал, не переставая, обволакивая своим окающим говорком, но в течение всего разговора умудрился ни разу не встретиться со мной взглядом.
В это время в Москве
Из рапорта капитана Э. Арутюнова начальнику 3-го Отдела МУРа полковнику М. Светлову
По вашему поручению сегодня, 27 января 1982 года, группа проинструктированных мной врачей Московской городской санэпидемстанции в составе: старший врач санэпидемстанции Аида Розова, старший врач Алексей Спешнев, врач Геннадий Шолохов и лаборант Константин Тыртов произвели санитарную проверку медсанчастей в Бутырской тюрьме, Краснопресненской пересыльной тюрьме и в следственном изоляторе «Матросская тишина». В результате этой проверки и осмотра находящихся в этих медсанчастях заключенных старший врач Аида Розова выявила в медсанчасти следственного изолятора № 1 («Матросская тишина») больного, имеющего пулевое ранение в бедро и похожего по приметам на составленный по описанию свидетельницы Екатерины Ужович портрет-фоторобот разыскиваемого нами преступника.
Согласно моим инструкциям, доктор Аида Розова ничем не выдала свой интерес к этому больному, продолжила беглый осмотр медсанчасти и находящихся в ней больных (в количестве 7 человек) и завершила этот осмотр в 20 часов 11 минут, после чего на санитарной машине вернулась в Московскую городскую санэпидемстанцию, где сообщила мне, что опознанный ею преступник находится в тяжелом состоянии в связи с быстро развивающейся гангреной правой ноги.
– Суки! – сказал Светлов, прочитав этот рапорт. – Своего человека бросили, как собаку, в тюремную больницу и даже нормальных врачей боятся к нему позвать!
– Но как мы его оттуда вытащим? – спросил Арутюнов. – Нам его охрана не выдаст.
– Выдаст! – ответил Светлов. – У меня для этого сам Богатырев сидит в Кремле под арестом. Поехали!
Через сорок минут начальник Главного управления исправительно-трудовых учреждений СССР генерал-лейтенант Богатырев в сопровождении, а точнее, под конвоем начальника кремлевской охраны генерала Жарова лично пожаловал на окраину Москвы, в Сокольники, в следственный изолятор № 1, т.е. в тюрьму, которая стоит на улице с поэтическим названием «Матросская тишина». Генерал Богатырев был единственным в СССР человеком, перед которым мгновенно раскрывались любые тюремные двери, и все начальники тюрем стояли навытяжку. Не сказав начальнику «Матросской тишины» ни слова, Богатырев и Жаров хмуро прошагали по заснеженному тюремному двору прямо к трехэтажному обшарпанному зданию медсанчасти. За ними тихо катила кремлевская «Чайка» Жарова. Надзиратели ринулись отгонять от зарешеченных окон любопытных заключенных.
Через пару минут генералы Богатырев и Жаров на собственных руках вынесли из медсанчасти раненого. Он был в бессознательном состоянии.
Богатырев и Жаров втащили раненого на заднее сиденье «Чайки». Спустя минуту начальник тюрьмы, запыхавшись от бега, вручил Богатыреву тонкую папку, в которой был лишь один документ. На бланке МВД СССР значилось:
УТВЕРЖДАЮ
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА РАЗВЕДКИ МВД СССР генерал-майор внутренней службы А. Краснов
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОБ ЭТАПИРОВАНИИ ЗАКЛЮЧЕННОГО
Москва, 19 января 1982 г.
Рассмотрев материалы дела о телесном повреждении, полученном при превышении необходимой самообороны в момент задержания браконьера сотрудником Южно-Сахалинского областного управления внутренних дел капитаном Сидоровым И.И., и учитывая, что капитан И.И. Сидоров подозревается в корыстных связях с главарями нелегальной «левой» экономики Южно-Сахалинского края, Заместитель начальника Отдела разведки МВД СССР полковник Олейник ПОСТАНОВИЛ:
1. Этапировать капитана Сидорова И.И. из следственного изолятора УВД Сахалинского Облисполкома в Следственный изолятор № 1 ГУВД Мосгорисполкома для дачи показаний в Отделе разведки МВД СССР.
2. До выздоровления Сидорова И.И. содержать его в медсанчасти Следственного изолятора № 1 с соблюдением правил особой секретности по инструкции № 17 от 15 сентября 1971 года.
Зам. начальника Отдела разведки МВД СССР полковник внутренней службы
Б. Олейник
Взвыв сиреной, «Чайка» вымахнула из тюремного двора и помчалась из Сокольников в центр Москвы, на Грановского, в хирургическое отделение Кремлевской больницы. Это был первый в практике кремлевских врачей случай, чтобы больного доставили им на хирургический стол прямо с тюремного матраца. Дежурный хирург, приказав ассистентам готовить больного к ампутации ноги, сказал Светлову, что в ближайшие час-полтора о допросе больного не может быть и речи. Светлов, матерясь, вышел из ординаторской, сказал генералу Жарову:
– Хорошо бы здесь охрану поставить, товарищ генерал. Потому что он такой же сахалинец и Сидоров, как я!
– Поставлю. Надо брать этих Краснова и Олейника…
– Нет, – ответил Светлов. – Пока не надо. Рано. – И взглянул на часы. Было 11 часов 50 минут. С момента гибели Нины Макарычевой прошло чуть меньше 42 часов. И совсем немного оставалось до расплаты с ее убийцами, до «салюта», о котором мы говорили с ним сегодня рано утром у Кремлевской стены.
Оставив в больнице капитана Арутюнова, Светлов поехал в МУР ждать телефонного звонка из Западного Берлина.
12 часов 50 минут, в Восточном Берлине
Армейская «Волга» полковника Труткова выехала из ворот крепости, где размещается советское посольство, прокатила по Унтер ден Линден и свернула на Фридрихштрассе. Говорливый румянощекий полковник уже осточертел мне своей дотошной заботливостью и болтовней. Можно было подумать, что он родился и вырос в этом городе, удивительно похожем на какой-нибудь Сталинград или Куйбышев – не столько деталями своей архитектуры, сколько общим впечатлением от нее. Та же тяжелая, серо-влажная окаменелость зданий и витрины с фотостендами местных газет и портретами передовиков социалистического труда – совсем как в какой-нибудь полтавской или воронежской «Правде». И на улицах люди с точно такими же озабоченно-замкнутыми лицами. Даже возвышающиеся чуть не на каждом перекрестке стеклянно-бетонные стаканы с полицейскими сделаны по нашему милицейскому образцу. Или наши – по их, черт их знает!… Полковник Трутков отвлекал меня от этих сравнений. Он без умолку сыпал названиями исторических мест, улиц, площадей – с той самой минуты, как мы еще два часа назад въехали в Берлин, чтобы получить западно-германские визы и отметиться в советском посольстве. Бранденбургские ворота, университет имени Гумбольдта, Комическая опера, Лейпцигерштрассе, руины какого-то универмага, руины еврейской синагоги, «вечный огонь» напротив Государственной оперы, возле которого – точно, как в саду у Кремля или на Красной площади у Мавзолея – чеканно-гусиным шагом происходит смена караула. И снова – тяжелые прусские здания и улицы с редкими и потрепанными, как в каком-нибудь Воронеже, автомобилями.
У меня было стойкое ощущение, что, перелетев через Польшу, я оказался все-таки не на Западе, а где-то на юго-востоке от Москвы, в какой-то поволжско-немецкой области, где местный румянощекий обкомовский инструктор в полковничьих погонах угодливо показывает прибывшему из московской Прокуратуры гостю свои владения. Даже липовая роща на Фридрихштрассе, несмотря на аккуратные асфальтовые островки в ней, была своей, родной, русской. В конце концов, я же наполовину русский, подумал я, оттого мне именно эти липы показались своими. А черт его знает, какие деревья могут быть родными моей второй генетической половине! Что там растет на моей «исторической» родине – кактусы, авокадо? Я их никогда не видел и не думаю, что мог бы назвать их родными даже наполовину…
